Упрощенная HTML-версия
ГОД ЧУДА И ПЕЧАЛИ
ê
447
— Я назову его Другом! Байколла сказал, чтобы он был мне другом! А я так
его и назову!
Сарма не удостоила меня даже взглядом. Я подошел к ней, сел рядом, рядом
сел Друг.
— Скажите, — решился я, — неужели вы никогда не простите Байколлу?!
Она зло прошипела сквозь зубы:
— Я слишком много позволяю тебе, и это тебе не на пользу!
— А я вот знаю одну женщину, у которой тоже убили... (я не знал кого), и она
простила!
Сарма посмотрела на меня с жалостью.
— Эх ты, неумелый лгунишка! Придумал небылицу и надеешься, что я не
отличу ее от правды? Это потому ты надеешься, что понять не можешь, что проще-
ния не бывает! Если совершено преступление и если есть горе в душе, значит, там
не может быть прощения! Я же тебе объяснила! Простить — это значит предать
горе! Забыть о нем! Слабые люди, забывая горе и по слабости отказываясь от мести,
свою слабость и забывчивость называют прощением! Опять же, если на том, кого
прощают, вина есть, то разве он ее забудет, если ему скажут: «Прощаю!» Виновные
в прощении не нуждаются, потому что знают, что от вины никуда не денешься! И
если бы существовала такая женщина, о какой ты говоришь, и если бы она сказала:
«Прощаю!» — то она либо солгала бы, либо она уже забыла того, кого потеряла!
Простить! Ну, подумай сам! Это что же, вину назвать не виною, а горе не горем!
Это даже смешно!
Она разговаривала со мной снисходительно, но и я думал о ней так же, потому
что своими ушами слышал за окном Генкиного дома фразу прощения и своими гла-
зами видел горе на лице говорящей. И понять этого Сарме было не дано! Я впервые
подумал о том, что она, очень даже может быть, не умная или, по крайней мере, не
очень умная и вот от этого она еще более несчастная, больше, чем старуха Васина.
Она несчастная от того, что не может простить! И мне стало жалко Сарму. Еще
более было жалко Байколлу, и от всех этих чувств и сомнений вдруг появилась в
сердце тихая боль.
Никак не удавалось представить, что где-то живет среди людей дочь князя
Байколлы и ничего не знает о себе, ничего не помнит...
— Значит, я уже никогда не увижу Ри! — сказал я.
—Может быть, и не увидишь! А может, увидишь! — ответила Сарма.
—Может, увижу?
Она пожала плечами. Неопределенно. Без всякого намека.
— Только, если ты увидишь ее, запомни: если хоть одним словом намекнешь
ей о том, что она забыла, чего ей не нужно помнить, то причинишь ей боль! Она все
равно не вспомнит, но ей будет больно!
Я не очень обратил внимание на эти слова, но они заронили в душу крохот-
ную, как светлячок, надежду.
— Ну, мы пойдем! — сказал я, погладив Друга.
Сарма посмотрела на меня, сделала рукой какой-то непонятный жест, вроде бы
что-то сказать хотела еще и будто бы ей трудно было это сказать.
—Я могла бы тебе этого не говорить, но, пожалуй, скажу... Тебя сюда никто не
звал, но раз уж ты пришел... да еще вмешался...
Она удивленно покачала головой.
— Ведь цыпленок, в чем только душа держится! А вмешался...
Похоже, она и сама не понимала, как случилось, что я вмешался...
— К большой тайне ты причастен теперь, а это вовсе не радость, и скоро ты
это поймешь, и пусть будет тебе награда... Знай, что, пока ты живешь на берегах
Долины, с тобой ничего не случится дурного!