Упрощенная HTML-версия
ê
АЛБАЗИНСКАЯ КРЕПОСТЬ
Поднялось солнце, озолотило реку, леса, горы, и невиданная красота откры-
лась перед глазами. Посветлело сердце. Щурясь от серого блеска реки, Ярофей по-
хозяйски оглядывал нетронутые, нехоженые места; дивился приволью и обилью
угодий. Словно комары едучие, надоедливо лезли в голову думы. Гнал их Ярофей,
торопливо отмахивался от них. Вспомнилось житье тяжкое, безотрадное. Большой
дом, бревенчатые амбары, серый забор. За амбарами — пустырь, сизая трава, коч-
карник. И куда уходит этот пустырь, где край и конец ему?.. Спит город Устюг. В
своей светелке спит и купчина Ревякин, знатный устюжанин. Работные люди его,
чуть свет забрезжил, спину гнут. Подпасок Ярошка со своим дядей Прохором гонят
табун лошадей купчины на пастбище. Добр богатей-устюжанин. От его доброты не
по времени умер дядя Прохор, а синие рубцы и по сей день видны на спине Ярофея.
Свинья и от крапивы жиреет. У Ярофея холодные колючки по спине бегают, как
вспомнит прожитое. Разве такое забудется? Гости у купчины веселились. Захмелел
хозяин, кликнул Ярошку.
— Эй, пастушонок, каково пастушишь? Хорошо ли? Радиво ли?..
Пастушонок, в коротких портах, босой, волосы растрепаны, стоял перед хозя-
ином перепуганный.
—Молчишь, бесенок? За радивость твою подарок припас я...
Вздумалось хозяину гостей потешить. Стал он травить пастушонка, как зайца.
Заулюлюкал, загикал, гости подхватили, с мест сорвались: через сенцы — во двор,
со двора — в пустырь. Загнал пастушонка в крапиву. Гость с бородкой жиденькой, с
хмельными заплывшими глазками тонкоголосо хихикал, руками взмахивал:
— Гони его, гони в угол!.. Крапива там рясная, огнистая!..
Другие подхватывали:
— Портки надобно содрать! Вот баня-то будет!.. Умора!..
Ярошка едва ускользнул, через забор кинулся, сорвался, вновь метнулся—одо-
лел. На простор вырвался. Вспухли ноги, горели пламенем; слезы застлали глаза, а
жаловаться некому, головы приклонить некуда. После смерти дяди Прохора плакал
сирота молча, одиноко, чтоб люди не видели, не слышали — никто не пожалеет.
Ярошка слезы вытер, сжал кулаки: «Так-то, купчина, хорош твой подарок!..»
Ночью послал он хозяину дорогой отдарок — охапку сухой соломы да блеск искры
огневой. И полетела судьба Ярофея по ветру, как дым по небу.
...В утреннем блеске дремала сонная Лена. Ярофей, сидя на пригорке, под-
считывал огневые и соляные запасы. Прикидывал людские силы. Перед глазами
лица заросшие, ветрами обожженные, непогодой побитые. Сходились у переносья
рыжие, белесые, черные пучки бровей, злобно косились на Ярофея люди.
«Свирепеют мужики, — думал Ярофей. — То хорошо: с тихонями и пруда не
запрудишь, а свиреп да смел — медведя съел».
Баловал Сенька Аверкеев — колюч мужик, давно примечал Ярофей. Прошлой
ночью Сенька без опаски сбивал народишко: крут, мол, нам, вольным, Ярофеев при-
смотр, солон, одна маята. Плывем без пристанища и сгибнем зазря.
...К полудню вернулся Ярофей к становищу. У костра собрался ватажный круг:
Сенька Аверкеев, Кешка Зазнамов, грамотей поп Гаврила, что пристал еще в Ман-
газее, Ванька Бояркин, давнишние бродяжьи содружники Пашка Ловкий и Пашка
Минин. Решали судьбу, вспотели, охрипли, умаялись. Слово Ярофея — непреклон-
ное слово: топором не перерубишь, дубиной не перебьешь. Порешили твердо и по
рукам ударили, чтоб дальше не плыть, обосноваться в устье светлоструйной говору-
ньи Киренги. Тут и зарубить засеки, поставить острожек и зазимовать, промышляя
кто чем может.