Упрощенная HTML-версия
РАНЫ
ê
145
Лейтенант молча отошел к своей щели и хотел было залезть в нее и растянуть-
ся на сырой и холодной глине, но его окликнул Буретин, командир второго взвода.
—Мягко же будет нынче спать. Тебе что приволокли? Я три подушки забрал.
Трунов прислушивался, лежа на бруствере, как Буретин басовито выспраши-
вал своего солдата Зайнутдинова:
— Ну, так еще что в плов идет? Ох, и плов же вы варите, во рту тает.
— У, пулов! У, карашо! — подкрякивал Зайнутдинов.
В какой уж раз, подстрекаемый Буретиным, солдат рассказывал, как варится
плов, какой огонь нужен вначале, какой потом. Буретин сидел на стволе миномета
и хохотал. Он любил садиться на ствол или на плиту и как бы срастался с ними, с
металлом, и вообще он казался статуей, которая сорвалась однажды с пьедестала и
маялась в поисках надежной для себя опоры. Передвигалась по огневой его медная
фигура медленно. Брюки чуть не лопались на тугих коленях. Медные запястья рук
распирали обшлага, казалось, вот-вот посыплются пуговицы. С лица Буретин был
бронзово-медный, гладкий, полированный. Широкий крепчайший нос и маленькие
глазенки, — как-то все так подобрано, чтобы иметь схожесть со статуей. В лагерях
из столовой он выходил обиженный, проклинал поваров, и разговор о еде не сходил
с его уст до тех пор, пока повар не выходил из столовой и не кричал: «Эй, Буретин,
иди-ка давай!» Это командир полка распорядился давать ему добавочное, но как-то
неудобно было Буретину при товарищах съедать все сразу, он делал перерыв и шел
второй раз по приглашению повара. В лагерях, случалось, он бывал пьян, он падал на
сосновые ветки нар и отключался от войны и армии, бредя о паровозе. Он требовал
смены стрелок, звал дежурного по станции, спорил о дышлах, поршнях и клапанах,
вставлял в рот пальцы и пронзительно высвистывал два коротких и один длинный.
В такие минуты он казался не пьяным, а помешанным. Успокаивался, лишь когда
подходил Трунов и, взяв лист бумаги, писал рапорт под диктовку самого Буретина.
«Прошу отправить меня служить на паровоз». После этого он засыпал как
дитя. Трунова он отличал от других взводных и относился к нему уважительно. Он
и стеснялся его, и тянулся к нему, и дивился, что это за штука такая — художник.
— Это ты учился, стало быть, года три? — спрашивал он Трунова.
— Четыре, — отвечал тот.
— Че-ты-ре! И что же ты постиг за столько годов? — Вопрос был не легкий, и
Трунов отмалчивался, улыбаясь.
— Как это ты угодил в минометчики? — спрашивал он, и слово «ты» звучало
приглушенно и не так басовито. А вообще он не жалел голоса, и, казалось, он и
есть старший на батарее. Трубным басом он словно забавлялся, как певец любуется
своим голосом. Смех его долетал до первой батареи, а комбат спрашивал в трубку с
наблюдательного: «Это Буретин опять ржет?»
Поболтав с Зайнутдиновым о плове, Буретин подошел к щели Трунова.
— Эка ночь месячная. Запечатлей меня, Трунов. Нарисуй меня вот таким, как
есть сейчас.
Буретин стал над щелью, расставив ноги, отчего плащ-палатка раскрылилась,
а пряжки ремня и полевой сумки зажглись слабым светом месяца.
— На отдых выйдем, нарисую, Коля. Даю слово. Я и сам о том думал.
— Думал! Ха-ха-ха! — привертывал свой хохот Буретин, потому что все в эту
ночь казалось тихим и пригашенным.
— Вот и договорились, — сказал Буретин, — а теперь к тебе вопросик, служ-
ба, — обратился он к Гневышеву, — табачок есть?
Третий день на батарее нет табаку, и люди ходят друг к другу как что потеряли.
В эти трудные дни в мешке Гневышева отыскался самосад. Солдаты прибегали из