Упрощенная HTML-версия
КОВЫЛЬ
ê
513
Первый выхлоп, как выстрел, а потом двигатель затарахтел ровно. Прошивая
сумерки до самого дальнего края деревни, и дальше вел строку — в поле, в небо, в
мирную— сытую и счастливую—жизнь. Не только у Сережки учащенно забилось
сердце, когда трактор завелся, во всех домах напряженно прислушивались: не пре-
рвутся ли снова давно позабытые звуки? Сережка представил, как сестренка Нюрка
замерла, затаив дыхание, среди избы, а Мишук изумленно вытаращил глаза; мать,
наверное, перекрестилась: «Слава Богу!» Зато Антипыч сразу доверился тракторно-
му рокоту, хитровато прищурился и, выставив большой палец, подмигнул старухе:
знай, мол, наших!
Как он не своротил стенку — не понять, ничего не видел от волнения и радос-
ти. Выехал из сараюхи, сделал круг по двору, другой, нарисовал восьмерку...
Обратно въехал аккуратненько. Заглушил мотор. Тишина. Только стучит в вис-
ках, да в ссадинах отяжелевших ладоней торкается боль. Устал. Устал безмерно, до
полного опустошения. Радость погасла, потускнели и отодвинулись в прошлое, как
в далекое детство переживания минувших дней. Что-то в нем свершилось оконча-
тельно и бесповоротно, будто отворилась перед ним дверь, в которую он стремился,
пропустила и закрылась беззвучно за спиной. И нет дороги назад, а впереди опять
все то же: трудная бесконечная работа и ожидание.
Без всякой связи с тем, о чем думал, чем жил все последнее время, представил
вдруг: у Кати в руках было четыре письма. Антипыч подобрал из снега только три.
И Сережке, только что переступившему порог невидимой двери, стало ясно: то,
пропавшее, было об отце…
Куталась в сумерки опечаленная земля. Ветер отыскал где-то вытаявшую из
снега полынь и донес ее горький аромат под крышу вместе со свежестью весенне-
го поля. Поле, поле. На дальнем конце его, у березового колка, виделась Сережке
заветная поляна, на которую никогда уже не придет отец. Там, в память об отце, о
всех погибших на фронте и умерших в тылу, обильно зацветут ковыли, серебристо-
светлые, чистые. Земля всех приняла и простила: деда Задорожного и его воинов-
сыновей, бабу Фросю и младенца Анны Боковой, учительницу Марфу Андреевну и
Назара Евсеевича...
Когда-то вырастут новые поколения, не изведавшие голода и холода, нечелове-
ческой усталости и смертельной тоски о погибших — этих спутников войны, будет
вырублен в беспамятстве березовый лесок и распахана ковыльная поляна. Да и поле
захиреет, и деревня. Но это — потом.
А пока Сережка ясно видит, как зеленеют и колосятся хлеба, слышит, как зве-
нят жаворонки в синеве, чувствует, как похрустывает под ногой осенняя стерня, на
которой в отдалении пасутся степенные серые журавли; на утренней зорьке журав-
ли покинут поле: поднимутся в небо, выстроятся клином на юг, уронят на землю
прощальный привет и растают вдали; в родные края птицы вернутся весной.
Война уходила на запад. Война должна была умереть там, где родилась.