Упрощенная HTML-версия
Исаак ГОЛЬДБЕРГ
ê
74
Мужики поглядели на карту: ишь, бумаги сколько зря изведено! Да ведь по
хребтам в самый раз дорога старая лежит. Верно, что горы крутые, зато намного
короче езжанного, привычного пути.
Сложил Коврижкин карту, сунул ее в карман, велел людям, своим бойцам, вы-
ступать. С песнями, лихо. А дезертирам приказал послушать песни новые, поучить-
ся, привыкнуть.
— Скоро вы у меня, ребята, запоете!.. Вот только командирам вашим бывшим
хвосты накрутим!..
По целому снегу шагать трудно. По целому снегу грузно, нехотя тащатся сани
с пулеметом. Пофыркивают лошади; поругиваясь проваливаются по пояс люди, ба-
рахтаются, отряхиваются.
По целому снегу, без следа, в обход, как за красным хитрым сторожким зверем,
привычно Коврижкину ходить. Это теперь он командир (германские окопы научили,
партизанщина закрепила науку) — а раньше: поняшка за плечи, натруска с порохом
и свинцом через грудь, на ногах лыжи, а впереди остромордая, с волчьей пастью, с
лисьей повадкой, пестра или буска. Вот он какой. С Лены он, со щек каменных, где
кулеми рубят на медведя, где плашки на белку ставят, где на неоглядных просторах
тайги ямы на сохатого хитро устраивают.
Вот он какой: в глазах чернеют дальние, исконные, таежные предки — тунгу-
сы (и скулы чуть-чуть врозь разошлись углами), а дома, где-то у старухи матери, за
божничкой (бессознательная старуха!) свидетельство городского четырехклассно-
го училища; крепкие белые зубы привычны грызть расколотку (иные строганиной
называют: на тридцатиградусном морозе застынет до звона серебряного рыба, на
хрусткие, белые куски обухом разобьешь ее — вкусно!..); понятен ему стоязыкий,
стоголосый говор тайги и знаки ее. Понятней ему, пожалуй, мудреных головолом-
ных формул и выкладок там разных политических, социальных.
Холодное сердце у Коврижкина (у охотника всегда оно холодное), только
кровь быстрее по крепким жилам льется. Холодное сердце вспыхивает, ширится,
когда идешь по следу, по горячему следу — и впереди изнемогающий (не уйдет! не
уйдет!), обессиленный зверь...
По красному зверю— через хребты, через распадки, через застывшие, укутав-
шиеся снегом речки — идет Коврижкин, и сердце холодное вспыхивает и ширится,
и быстрее бежит по жилам кровь...
— Вот мы им хвост накрутим! — сверкают крепкие белые (без пасты, без по-
рошков — у волков всегда они белые) зубы. — Ведь накрутим, ребята?!
— Накрутим! По перво число!.. — рявкают, кашляют, смехом давятся бойцы.
И шевелятся на обветренных лицах дезертиров светлые тени — не смех еще, еще не
улыбка, а предвестники их, намеки.
— Накрутим!..
По хребтам, старой брошенной дорогой, движется коврижкинская стая. В
стороне остаются деревни. Но оттуда бредут таежными зимниками новые бойцы:
мужики корявые, мерные, лохматые — лесовики. Неповоротливые на вид, неуклю-
жие, — да ведь и про медведя праздно говорят, что неповоротлив он, а кто по тайге
легче и бесшумней его к добыче подкрадется?
И вместе с мужиками — новые, новые дезертиры.
А Коврижкин оглядывает новых сотоварищей своих, к месту прилаживает, ос-
тро глазами прощупывает: не таи, брат, чего ненужного, неладного!
На остановках, на привалах в коврижкинской стае говор и смех. О чем толкуют? —
Там, в стороне, белые идут, готовясь тяжело ухнуть за море священное, уйти совсем. Не
о них ли? Нет, у таежных людей не это главное. Кругом, укутавшись снегом, нарядная,
чистая тайга разлеглась. Кругом мягкие шумы ее текут. О ней это говор, о ней.