Упрощенная HTML-версия
Иннокентий ЧЕРЕМНЫХ
ê
184
— А ты кто? — глядя в красивое, с ясными черными глазами лицо Лени Кра-
мынина, спросил Борис.
— Комсорг! — ответил тот.
— Я сразу понял, что ты не шухры-мухры, а рюх-рюх!
— Теперь ты без трепатни расскажи, за что сидел?
— Барана украл. Мясо съел, шкуру на веревку повесил сушить. Грех попутал!
Составили акт, — он на автомате поводил пальцем, — мол, барана списать с по-
дотчета пастуха, шкуру оприходовать. Визу наложил председатель колхоза, копию
сунул мне. Иди, говорит, в районный центр и там отдашь милицейскому следовате-
лю Петрову. Я запротивился. А он: «Кто за тебя пойдет? Ты слопал барана, тебе и
нести!» Куда денешься, пошел. Следователь прочитал акт и так… со вздохом: «Ох и
дурак же ты! Надо бы и шкуру сожрать! И ищи-свищи, гадай, куда баран делся!»
Мы засмеялись. Борис продолжал:
— На краже барана я и приобрел ремесло разведчика! И меня народный суд
направил через тюрьму на фронт «языков» брать.
— Нет! Все же не смог без трепатни рассказать! — заметил Крамынин.
На хохот подошел Прокопий Каймонов:
— Что, обнюхались?
Леготин вскочил, неумело приложил руку к пилотке:
— Так точно, гражданин начальник, обнюхались!
— Хватит дурачить! Хохмач! — не понравилось Каймонову, и он рукой от-
странил его от себя. Повернулся к другому новичку: — Ты чего там притих?
Тот не ответил.
После ужина мы всем взводом писали письма. Я обычно писал коротенькое:
«Здравствуйте, дорогие мои мама, сестрыМотя, Шура и братишка Коля. Я жив
и здоров. Иду в разведку. Крепко целую вас. С приветом ваш сын и брат». Обяза-
тельно указывал дату. Но когда вдруг представлялась передышка, то писал подроб-
ные письма с приветом многочисленной родне и знакомым.
Отцу я писал на фронт и в каждый трофейный конверт насыпал махорки на
три закрутки. Однажды он сообщил мне: «Сына, получаю третье по счету письмо от
тебя без табачка. Должно быть, ты сам начал курить. А может, кто другой табачком
пользуется?»
После этого письма я стал закручивать длинную, тоненькую папироску и клал
ее на дно конверта. Когда первая папироска дошла до отца, он писал: «Сын, как я
обрадовался, когда увидел папироску, скрученную твоими пальцами. Слюна у тебя
ишо сладкая, молокососная». Цигарку-то я специально натер сахаром, чтобы тяте
слаще было курить. «Слышал ли ты? —писал он. —Черчилль к Сталину приезжал.
Говорят, скоро «второй фронт» откроют. В общем, войне скоро конец. Мать пишет,
что корова стельная ходит. Видно, я как раз приду домой к отелу, свеженького мо-
лочка попью. Ну а тебе год-другой годить придется».
Позднее, в 1943 году, я из госпиталя писал ему: «Не годишься ты, тятя, в поли-
тики! Наша корова уже два раза телилась и опять с колхозным быком огулялась, а
«второй фронт» так и не открылся…»
До темноты строчили мы письма. Спать в ровиках надоело, и мы рядком легли
на южном склоне балки. Проснулись от крика:
— Воздух! Воздух!
Солнце только всходило, а «рама», облетая фронт, уже разведывала.
— Сука! Как надзиратель высматривает… Поспать не дала! — выглядывая из
ровика, ругался новичок Леготин.
— Кто подобьет ее — отпуск домой, — отозвался из другого ровика Каймонов.