Упрощенная HTML-версия
Валентин РАСПУТИН
ê
332
затем уговорил диспетчера — и вот мы, отъехав с глаз долой за два квартала, снова
стоим, а шофер наш с ведерком в руке прыгает по-воробьиному посреди дороги,
выпрашивая бензин, чтобы дотянуть до заправки. Там, значит, опять стой: я не на
шутку стал тревожиться, дождется ли наш рейс, как это было принято, переправа.
Мы уже опаздывали слишком. Не хватало еще, чтобы, выдержав все ради утренней
работы, мне пришлось ночевать на виду своего домишки на другом берегу Байкала,
не ночевать, а маяться всю ночь в ожидании утренней переправы и погубить тем са-
мым весь предстоящий день. И тут еще я мог сойти, но и тут не сошел. «Вредность,
парень, поперед тебя родилась», — говаривала в таких случаях моя бабушка. Здесь,
однако, и не вредность была, а другое, приобретенное от прежних судорожных по-
пыток выковывать характер, которые нет-нет да и отзывались еще во мне. Характер,
разумеется, тверже не стал, но та сторона, куда гнули его, иногда самым неожидан-
ным образом выказывалась и требовала своего.
В конце концов мы с грехом пополам добрались до заправки, а там и тронулись
дальше. Я боялся смотреть на часы: будь что будет. За городом сразу стемнело: лес,
не потерявший еще листа, размашисто отваливался с моей стороны плотной черной
боковиной. Свету в салоне не оказалось, и странно, если бы он оказался, хорошо,
хоть горели фары; мы ехали в темноте и все дремали. Автобус между тем, словно
торопясь домой к себе, разбежался: взглядывая сквозь полудрему в окно, я видел
быстро сносимое назад полотно дороги и мелькающие километровые столбики. В
располовиненную дверь задувало, и чем ближе к Байкалу, тем ощутимей, лязгало и
дрызгало адскими очередями под ногами у шофера, когда он переключал скорости,
но мы все мало что замечали и мало чем отличались от наваленных позади мешков
с картошкой.
Везет — это не когда действительно везет, а когда есть изменения к лучшему
по сравнению с невезением. Тут градус отклонения обозначить нельзя. Я так об-
радовался, увидев при подъезде огоньки переправы, что и внимания не обратил,
что это не «Бабушкин», не теплоход, с апреля по январь выполнявший паромную
работу и приспособленный не только для грузов, но и для пассажиров, а маленький
катер, едва заметный под причальной стенкой. Шофер с набегу резко затормозил,
дав нам почувствовать, что мы все-таки живые люди, и первым торопливо выско-
чил, склонился к катеру, что-то крича и размахивая руками, до чего-то докричался и
кинулся обратно поторапливать нас.
Байкал шумел, и довольно сильно. В воздухе, однако, было совсем спокойно,
даже глухо — стало быть, Байкал раскачало где-то на севере и вал гнало многие де-
сятки километров, но и здесь он шел с такой мощью, прочерчивая раз за разом под
тихим молодым месяцем огнистые полосы пены, и с таким гулом, что становилось
ветрено и зябко от возникающего в тебе собственного холода. Бедный катерок под-
прыгивал у стенки, словно силясь заскочить наверх. Мы опоздали почти на час, и ко-
манда катера, четверо или пятеро молодых парней (точно сосчитать их было невоз-
можно), не теряла времени даром: все они были распьянешеньки. Шофер проворно
выносил из автобуса мешки с картошкой, подавал вниз, а они, принимая, бестолково
суетились, кричали и, чувствовалось, заваливались вместе с мешками. Пассажиры
разошлись, и только мы, три несчастные фигуры, которым предстояло переправлять-
ся на этом катере с этой командой через этот Байкал, жались друг к другу, не зная,
что делать. Безветрие и грохот воды; ощущение было жутковатое — точно там, за
краем причальной стенки, начинается другой свет. Парни оттуда, из преисподней,
прикрикнули на нас, и мы неловко, подолгу прицеливаясь и примериваясь, в послед-
ней степени обреченности принялись прыгать вниз. Я прыгал первым. Уже снизу я
сумел услышать сквозь грохот, как шофер весело наказывал, чтоб не вздумали ду-
рить, дождались, пока он поставит автобус, и успокоился: с этим не пропадешь.