Упрощенная HTML-версия
ЧТО ПЕРЕДАТЬ ВОРОНЕ?
ê
337
мире, внутри которого я очутился совершенно случайно, и таинственное движение
которого ненароком захватило и меня. Я чувствовал приятную освобожденность
от недавней, так мучившей меня болезненной тяжести, ее не стало во мне вовсе, я
точно приподнялся и расправился в себе и, примериваясь, знал каким-то образом,
что это еще не полная освобожденность, и что дальше станет еще лучше.
Я сидел не шевелясь, с рассеянной, как бы ожидающей особенного момента
значительностью глядя перед собой на темное зарево Байкала, и слушал поднима-
ющееся из глубины, как из опрокинутого, направленного в небо колокола, гудение.
Тревога и беспокойство слышались в нем в движении — или они затихали, или,
напротив, набирали силу — мне не дано было понять: тот миг, за который они ро-
дились, растягивался для меня в долгое и однозвучное существование. И не дано
было понять мне, чья была сила, чья власть — неба над водой или воды над небом,
но то, что они находились в живом и вышнем подчинении друг другу, я увидел
совершенно ясно. В вышнем — для чего, над чем? Где, в какой стороне высота и в
какой глубина? И где меж ними граница? Где, в каком из этих равных просторов со-
знание, ведающее простую из простых, но недоступную нам тайну мира, в котором
мы остановились?
Конечно, вопросы эти были напрасны. На них не только нельзя ответить, но
их нельзя и задавать. И для вопросов существуют границы, за которые не следует
переходить. Это то же самое, что небо и вода, небо и земля, находящиеся в вечном
продолжении и подчинении друг к другу, и что из них вопрос и что ответ? Мы
можем, из последних сил подступив, лишь замереть в бессилии перед неизъясни-
мостью наших понятий и недоступностью соседних пределов, но переступить их
и подать оттуда пусть слабый совсем и случайный голос нам не позволится. Знай
сверчок свой шесток.
Я тщился и размышлять еще, и слушать, но все больше и больше и сознание,
и чувства, и зрение, и слух приятной подавленностью меркли во мне, отдаляясь в
какое-то общее чувствилище. И все тише становилось во мне, все покойней и по-
койней. Я не ощущал себя вовсе, всякие внутренние движения сошли из меня, но я
продолжал замечать все, что происходило вокруг, сразу все и далеко вокруг, но толь-
ко замечать. Я словно бы соединился с единым для всего чувствилищем и остался в
нем. Ни неба я не видел, ни воды и ни земли, а в пустынном светоносном миру ви-
села и уходила в горизонтальную даль незримая дорога, по которой то быстрее, то
тише проносились голоса. Лишь по их звучанию и можно было определить, что до-
рога существует, — с одной стороны они возникали и в другую уносились. И стран-
но, что, приближаясь, они звучали совсем по-другому, чем удаляясь: до меня в них
слышались согласие и счастливая до самозабвения вера, а после меня — почти ро-
пот. Что-то во мне не нравилось им, против чего-то они возражали. Я же, напротив,
с каждым мгновением чувствовал себя все приятней и легче, и по мере того как мне
становилось легче, затихали и выходящие голоса. Я уже готовился и знал каким-то
образом, что тоже помчусь скоро, как только буду готов, как только она откроется
передо мной в яви, по этой очистительной дороге, и мне не терпелось помчаться. Я
словно бы нестерпимый зов слышал с той стороны, куда уходила дорога.
Потом я очнулся и увидел, что перед глазами моими, качаясь, висит одинокая
паутинка. Воздух гудел все теми же голосами (я еще не потерял способности их
слышать), творившими вокруг меня прощальный наставительный хоровод. Я сидел
совсем в другом месте и, судя по берегу Байкала, далеко от прежнего. Рядом со мной
три березки грустно играли, точно ворожили, сбрасываемыми листочками. Воздух
совсем замер; в такой вот неподвижности, когда все предоставлено, кажется, толь-
ко себе, и отлетает, отмирает более, чем под ветром, чему положено отмереть; это
покой осторожного вышнего присутствия, собирающего урожай. Как радостно,