Упрощенная HTML-версия
Валентин РАСПУТИН
ê
336
* * *
Не находя себе места, я двигался бесцельно и бестолково — то выйду во двор
и вслушиваюсь и всматриваюсь во что-то, сам не зная во что, то вернусь снова в
избу и встану, истязая себя, подле горячей печки, пока не станет до дурноты жарко,
и опять на улицу. Помню, я все пытался понять, как, откуда набралась столь пол-
ная, древняя тишина, хотя прежней, утренней тишины уже не было — уже стучало
что-то время от времени на сухогрузе, командовал где-то над водой в мегафон креп-
кий, привыкший командовать голос, два или три раза прострочил мимо мотоцикл.
Но глуше и мягче становилось в воздухе, словно укрывался, пытаясь запахнуться в
себе от чужого простора, день, и глохли, увязали в плотном воздухе звуки, доносясь
до слуха слабо и уныло.
Промаявшись так, наверное, с час и чувствуя, что облегчения не найти, я за-
крыл избу и пошел куда глаза глядят. И верно, как по выходе из калитки смотрелось,
туда и пошел по выбитой рядом с рельсами сухой тропке и в минуту ушел далеко
за поселок, в те звонкие по берегу Байкала и радостные места, которые бывают
звонкими, радостными и полновидными в любую погоду — и летом, и зимой, и
в солнце, и в ненастье. Но даже и здесь теперь почти осязаемо чувствовалось, как
все ниже и ниже опускается день и как плотнее сходится он с краев. На Байкале без
ветра не бывает, это как дыхание — то спокойное, ровное, то посильней, а то во всю
моченьку, когда успевай только прятаться куда ни попало... и теперь дул ветерок,
но словно бы не сквозной, словно бы все пытающийся разогнаться и все-таки за-
стревающий... Солнце сморилось окончательно и затухало уже и в воздухе. Байкал
лежал в сплошной и густой синеве.
Я постоял на берегу, выбирая без всякого желания, спуститься ли к воде или
подняться в гору, и оттого, что спуск к воде был здесь пологим, легким, а гора крутая,
как и везде почти, со страха перед Байкалом торопливо вставшая во весь рост, оттого,
что здесь она казалась особенно крутой, я начал подыматься в нее, стараясь дышать
под шаг, чтобы растянуть дыхание на отрезок горы побольше. По голому каменному
крутяку, переполошив каменную мелочь, я выбрался на траву, длинными и белыми
космами выбивающуюся из-под редкой еще и тоже белой земли, и оглянулся. Надо
мной кружилось низкое, склоненное широким краем к Байкалу небо — какое-то сов-
сем бесцветное и выгоревшее, для чего-то разом из конца в конец приготовляемое
и еще не готовое. Ветер на высоте был посвежей, но от камней и от земли несло су-
хим и глубинным, словно тоже для чего-то торопливо отдаваемым теплом. Я пошел
дальше и за следующий переход выбрался на изломанную и узкую длинную поляну,
которая прибиралась в сенокос, — сено с нее давно было спущено и увезено, и она
в своей сиротливой и праздничной ухоженности лежала как-то уж очень грустно и
одиноко. Пожалев ее, я сел здесь на камень и стал смотреть вниз.
Медленно и беззвучно продолжало кружиться небо, снижаясь все ближе и бли-
же и набираясь сухо-дымчатой безоблачной плоти. За горой, за редкими на вершине
деревьями его уже не было, там зияла серая и неприятная пустота, все небо стянулось
и стало над Байкалом, точь-в-точь повторяя и цвет его, и форму. Но теперь и вода в
Байкале, подчиняясь небу, начала движение медленными и правильными, не выплес-
киваясь на берег, кругами, будто кто-то, как в чане, размешал ее и оставил затихать.
Они закружили меня. Скоро я уже плохо понимал, что я, где я и зачем я здесь,
и понимание этого было мне не нужно. Многое из того, что заботило меня еще и
вчера, и сегодня и представлялось важным, было теперь не нужно и отошло от меня
с такой легкостью, точно в каком-то определенном порядке обновления это стало
неизбежным и для этого подступил свой черед. Но это было и не обновление, а что-
то иное, что-то совершающееся в большом, широко и высоко от меня отстоящем