Упрощенная HTML-версия
Валентин РАСПУТИН
ê
384
— Сеня! — тревожно говорила Галя перед сном; они теперь обычно засыпали
под думы и разговоры о Кате. — Мы с ней по-простому, а она как стеклянная. Не
разбить бы.
Для деревни было сказано, что она внучатая Сенина племянница, родствен-
ников его никто не знал. Для деревни было сказано, а говорить Кате, за кого они ее
пригревают, не решались. А она бы и не поняла ничего. Сколько катало ее по недоб-
рым людям — не узнать, но пришлась эта злая доля на самые чувствительные годы,
и теперь сердчишко ее, должно быть, ломается от тепла, как лед по весне... «А уж
осень, осень...» — боялся додумать Сеня.
С лета он собирался в тайгу за орехом, который тоже нынче уродился, но не
пошел. Показалось ненужным. Никуда из деревни уходить не хотелось, а Гале он
объяснял, что это от старости. Засыпая, думал: «Скорей бы новый день, чтобы ви-
деть вокруг себя далеко». Стены сжимали его, воздух казался отжатым. Просыпался
он быстро, с радостью и сразу вскакивал на ноги, первым шел ставить чайник. За
завтраком, когда сидели все вместе, продолжал свои фантазии:
—Выхожу ночью на улицу, а ночь зве-ездная, ядреная. И слышу опять: шу-шу,
шу-шу...
Катя отрывалась от еды:
— Да ведь огурцов на грядке нет. Кому шушукаться-то?
— Ты слушай. Слышу: шу-шу, шу-шу. И тоже невдомек: ведь огурцов на
грядке нет, кому шушукаться-то? Прислушался получше, а это морковка. «Делать
нечего, — переговариваются грядка с грядкой, — надо бежать. Бежать от лютой
погибели в этом огороде, от этих людей. Ботву нам обрезали, оставили в земле для
сохранения, а какое может быть сохранение, если наш враг, жадный крот, поедом
нас споднизу ест. Нету нашей моченьки больше терпеть. Если завтра к восемнадца-
ти ноль-ноль не придут нам на помощь, всем немедленно уходить». Шу-шу, шу-шу:
всем, всем, всем.
Катя, склонившись, прячась за стаканом с чаем, хитренько поглядывает на
Галю, понимая, что сказка эта больше сказывается для нее, для Гали.
— Уберем сегодня, — ворчит Галя. — Не можешь по-человечески-то сказать?
— А ты что — по-морковному услыхала?
Все трое смеются, потом Галя стучит ложкой по столу. Она не любит, чтобы
последнее слово оставалось не за ней.
— Ну, Сеня! Ну, Сеня! Ты язык допрежь смерти сотрешь — посмотрим, по-
каковски ты хрюкать будешь.
Катя прыскает, из набитого рта летят крошки и брызги; отряхиваясь, отираясь,
она говорит совсем по-взрослому, по-деревенски:
— Ну вас! Уморили!
К ней стала приходить подружка, Ольги Ведерниковой заскребушка, девочка
донельзя тихая, молчаливая, скидывающая обувку сразу же, как только выходила
она из дому, и где попало эту обувку забывающая. Звали девочку Аришей, Сеня
называл ее Ариной Родионовной.
— Ну что, Арина Родионовна, — встречал он ее, босоногую, — где сегодня
сапоги оставила?
Сапоги могли аккуратно стоять вместе посреди дороги, могли быть в разлу-
ке — один у своего дома, второй у чужого, а могли оттягивать спрятанные за спину
руки. Аришу расшевелить было трудно, да Катя и не умела, ее самое надо было
расшевеливать, но, как старшая, она понимала, что игру должна предлагать она, и
принималась прыгать через скакалку, подавала затем скакалку Арише — та брала,
и продолжала сидеть на широкой лавке возле крыльца, уставив свое тоже белесое, с
низкой челкой, с мокротой под носом лицо на Катю. Игра Аришу не занимала, она