Упрощенная HTML-версия
Леонид БОРОДИН
ê
434
потаенные уголки байкальских ущелий и расцветает там во влажных сумерках ма-
линовым бархатом цветов — марьиных корений!
Печальная тайна Мертвой скалы приковала к себе все мои чувства и ощуще-
ния. И все же каждый день, прежде чем отправиться в падь, я сначала бежал на бе-
рег Байкала, плавал и нырял с мальчишками, осваивал все более дальние заплывы и
более отчаянное ныряние, не уклонялся от «догоняшек» и от плаванья на шпалах и
плотах, и от всех прочих проказ на воде.
Иногда вместе с мальчишками лазил я на горы и поднимался с ними до самых
вершин и в вершинных распадках собирал черемшу, неповторимое лакомство си-
бирской тайги.
Лазил как мог по деревьям, в основном по кедрам, за молодыми, смолистыми
шишками, но часто и на невысокие березки, чтобы, ухватившись за самую вершину,
спарашютить вниз, рискуя переломать ноги о камни и корни.
И камни спускал со скал, вызывая обвалы и замирая от восторга, когда камни
летели вниз с грохотом взрывов, от крайних уступов пружинили в воздух, а затем
врезались в воду, поднимая брызги, как тучи осколков хрусталя.
Но все же, как бы ни был я увлечен той или иной забавой, наступал час, и
взгляд мой устремлялся к Мертвой скале, я все бросал, бежал в падь и карабкался
на скалу.
Всегда бывало примерно одно и то же. Я здоровался с Сармой, она всем своим
видом изображала, как я ей надоел и как я ей противен. Я несколько минут топтался
около нее, потом она говорила раздраженно: «Ну, чего мнешься, иди, не ко мне ведь
пришел!» «Так я пойду?!» — говорил я и, не получив ответа, шел к камню, отодви-
гал его и бегом несся по полутемной пещере.
А в зале с колоннами уже не удивлялись моим приходам, и, кажется, Ри радо-
валась, когда видела меня.
Правда, если взглянуть ей в глаза, радости в них не было, казалось, будто вооб-
ще ее глаза были не приспособлены для радости. Иногда в них появлялся блеск жиз-
ни, когда она рассказывала мне, например, о красоте своей старшей сестры Нгары
или о праздниках в Долине Молодого Месяца, о состязаниях юношей Долины, или
когда описывала красоту Долины в солнечный день. Но стоило ей замолчать, глаза
ее словно потухали, и тогда жалость к ней захлестывала меня до отчаяния.
Князь Байколла почти никогда не принимал участия в наших разговорах. Он
обычно сидел и смотрел на дочь, и взгляд его переполнялся любовью и жалостью,
и тогда он закрывал глаза, спасая их от слез.
Мне же, если говорить откровенно, всегда было тяжело слушать Ри. Но еще
тяжелее было рассказывать ей о моей и вообще о нашей жизни, когда она меня про-
сила об этом. Многое она не могла понять, многое изумляло ее, я же часто ловил
себя на том, что стараюсь рассказывать неинтересно, потому что ее интерес к жизни
за каменными стенами замка мог только обострить боль заточения.
Для себя я знал одно: я должен вывести ее отсюда, я должен спасти ее, хотя бы
только ее! Уж не говорю о Байколле, даже щенок, молчаливый собеседник наш, и
тот своим грустным видом мог разжалобить кого угодно!
И только Сарма, будто сама став каменной в своем каменном кресле, ничего
и слушать не хотела о прощении узников. Я уже не заикался об этом. Я теперь пы-
тался выяснить отношение Байколлы и его дочери к возможности освобождения.
Несколько раз я пытался заговорить на эту тему, но Байколла отмалчивался, Ри пе-
чально качала головой, и лишь однажды, когда я слишком настойчиво насел на них,
Байколла сказал мне:
— Дочь моя рассказала тебе предание, и ты знаешь, какой ценой и каким чу-
дом обрел наш народ Долину жизни, и моя вина не только в гибели сына Сармы,