Упрощенная HTML-версия
СОВКА
ê
523
Двери в доме были открыты, я услышал Лилину песню, звуки которой оборва-
лись, когда она поднималась по крыльцу.
Лиля вошла радостная, мне кажется, про себя она еще продолжала петь, но
я не был уверен, что ее песня имеет хоть какое-нибудь отношение ко мне. И мне
все равно было хорошо. Она положила на стол только что сорванные, пахнущие
солнцем и ночью молоденькие огурцы и горсть зеленого лука. Сало в маленькой
веселой тарелке, нарезанное маленькими кусочками, и в большой — белый-белый
домашний хлеб еще раньше появились на столе. И синяя, с отпотевшими боками
голубика в эмалированной чашке, и коричневый глиняный кувшин с холодным мо-
локом, принесенный из погреба. И вдруг неожиданно, как и все, что она делала,
Лиля остановилась, оглядела стол — не забыла ли чего поставить? — убедилась,
что ничего не забыла, первая села и пригласила меня.
Но чем внимательнее она была ко мне, тем как будто дальше я отодвигался
от нее…
«Она всех так встречает, ко всем приветлива. Я медленно протянул руку, взял
хлеб — и сразу же комнату залила тихая, такая знакомая и вечно новая музыка, иду-
щая издалека, — это солнце, выйдя из-за сосен, осветило стол и нас с Лилей. Я раз-
резал самый лучший огурец на две длинные половинки и одну подал Лиле, весело
наблюдавшей за мной. Думал, она откажется, проговорив что-нибудь вроде этого:
«Ах, какие нежности!» — или наградит меня насмешливой улыбкой, но она взяла,
глаза ее блеснули. Ел я медленно, это у меня всегда так, даже если я буду стараться,
у меня все равно получится медленно, — и все боялся, что обед скоро кончится,
и будет ли потом все так же хорошо, как сейчас. Лиля, опередив меня, разрезала
новый огурец и одну половинку подала мне. Или ей было приятно это сделать, или
она хотела быть со мной как бы в расчете? До чего только не додумаешься, когда нет
уверенности в себе! Но почему я прибедняюсь? Все-то у меня со сложностями: я их
не хочу и сам же иду им навстречу…
И вот, пока я таким образом рассуждал, то есть медленно ел да на Лилю взгля-
дывал, она меня, видно, хорошо поняла и сказала:
—Мне бы, Николай, поговорить с вашим отцом, а вам — с моей мамой.
Сказала с такой ясностью во взгляде, с такой доверчивостью, и полностью
меня обезоружила.
— Разве мы не говорим? — упавшим голосом отвечал я.
—Ваш отец мне понравился, — ласково проговорила она, а моего вопроса как
будто и не слышала.
— А как же я, Лиля? — в голосе моем, кроме безнадежности, ничего не было.
Она взглянула на меня как-то уж очень отстраненно, словно бы отодвигаясь от
стола, чтобы посмотреть: а может, я и в самом деле ничего? Но того, что ей хотелось
увидеть во мне, она не увидела, и ее полноватые губы капризно вытянулись, приот-
крылись, и, кроме вздоха разочарования, я ничего не услышал.
«Ну, что я могу сделать, если вы мне не нравитесь?» — говорил ее взгляд. А
может, мне так казалось?
Не знаю.
Меня как будто черт за язык дернул, и я, сам не знаю зачем, сказал:
— Отец не хотел, чтобы я шел к вам…
Лиля недоверчиво взглянула на меня, и я вот чему удивился: она угадала, что я
говорю неправду, — это матушка моя не хотела, чтобы я знакомился с Лилей, а отец
просто-напросто не верил, что я пойду на Бадонки, и уж вовсе не верил, что я смогу
понравиться Совкиной дочери, — из-за того, что весь я какой-то разобранный: там,
где надо действовать, я только рассуждаю! Я и сам не люблю себя за это, но, я уже
говорил, это у меня само собой получается.