Упрощенная HTML-версия
ЩЕПКА
ê
127
Просили все больше об освобождении. Срубов внимателен и равнодушен. Си-
дит он, хотя и в кресле, но на огромной высоте, ему совершенно не видно лиц, фи-
гур посетителей. Двигаются какие-то маленькие черные точки — и все.
Старуха просит за сына, плачет.
— Пожалейте, единственный...
Падает на колени, щеки в слезах, мокрые. Утирается концом головного платка.
Срубову кажется ее лицо не больше булавочной головки. Кланяется старуха в ноги.
Опускает, поднимает голову — светлеет, темнеет электрический шарик булавки.
Звук голоса едва долетел до слуха:
— Единственный.
Но что он может сказать ей? Враг всегда враг — семейный или одинокий —
безразлично. И не все ли равно — одной точкой больше или меньше.
Сегодня для Срубова нет людей. Он даже забыл об их существовании. Про-
сьбы не волнуют, не трогают. Отказывать легко.
— Нам нет дела, единственный он у вас или нет. Виноват — расстреляем.
Одна булавочная головка исчезла, другая вылезла.
— Единственный кормилец, муж... пять человек детей.
Старая история. И этой так же.
Семейное положение не принимается в расчет.
Булавка краснеет, бледнеет. Лицо Срубова, неподвижно каменное, мертвенно-
бледное, приводит ее в ужас.
Выходят, выходят черные точки-булавки. Со всеми одинаков Срубов —неумо-
лимо жесток, холоден.
Одна точка придвинулась близко, близко к столу. И когда снова отошла, на сто-
ле осталась маленькая темная кучка. Срубов медленно сообразил — взятку сунул.
Не спускаясь со своей недостигаемой высоты, бросил в трубку телефона несколько
слов-ледышек. Точка почернела от испуга, бестолково залепетала:
— Вы не берете. Другие ваши берут. Случалось...
— Следствие выяснит, кто у вас брал. Расстреляем и бравших и вас.
Были и еще посетители— все такие же точки, булавочные головки. Во все вре-
мя приема чувствовал себя очень легко — на высоте непомерной. Немного только
озяб. От этого, вероятно, каменной белизной покрылось лицо.
Родные, родственники, близкие могли, конечно, униженно просить, дрожать, пла-
кать, стоять в очереди с бедными узелками передач, передавать арестованным сладкие
пасхи, сдобные куличи, крашеные яйца — белый трехэтажный каменный дом неумо-
лим, тверд. Жесток, строго справедлив, как часовой механизм и его стрелки.
Родные могли еще приходить со сдобным и сладким, когда арестованные, сфо-
тографированные с меловым номером на груди, уже прошли свой путь из подвала
№ 3 в тюрьму, из тюрьмы связанными в подвал № 2, из него в № 1 и, следователь-
но, на кладбище, когда на дворе в помойке дымились черновики их дел, уже сдан-
ных в архив (черновики, обрывки, выметенные за день из отделов, в Губчека всегда
жглись), когда желтые, жирные, голохвостые крысы огрызали крепкими зубами,
острыми красными язычками вылизали их кровь.
Белый трехэтажный каменный дом с красным флагом, с красной вывеской,
с часовыми равнодушно скалил чугунные зубы ворот, высовывал из подворотни
красные кровяные языки в белой слюне известки (в теплое время кровь, натекшую
с автомобилей, увозящих трупы, всегда присыпали известью). Он не знает горя ни
тех, кто работает в нем, ни тех, кого приводят в него, ни тех, кто приходит к нему.