Упрощенная HTML-версия
РАНЫ
ê
147
чего с ней не получилось. Шибко грамотная, не по носу пришелся. Вы подходящие
будете друг другу. Майорская вдова. Краля. Шуркой звать.
Сейчас, лежа на бруствере, Трунов стал вспоминать фотографию, которая ле-
жала у него в кармане. И верно, красивая и, должно быть, умная женщина. Два
полученных письма сдержанны, ясны, ироничны. Трунов представил ее улыбку, с
которой писала она ему, и улыбка была приятная, и когда стал дорисовывать ее — и
ноги, и талия, и темные густые волосы, и черные вдумчивые глаза, — все было
прекрасно в ней. Он улыбнулся, вспомнив, как Буретин выхватил из рук его фото-
графию и заорал — «она!» и криво и пошловато заулыбался, захохотал, и Трунова
покоробило — он был влюбчив и впечатлителен. Ну что бы значила эта галопная
связь с женщиной, которую он встретил в городе? А ведь что-то закружилось в го-
лове такое, будто думать о ней ему приписано вечно. Глаза ее утренние, сном не ус-
покоенные, просили прощения, и поцелуй ее урывчатый и скользнувший, утаенный
даже от подруги, просил помнить. И рука эта большая и шероховатая, натруженная
рука, просила поклона. И сердце самого Трунова, юное мужское сердце, тронулось
рыцарской нежностью. И чтобы сравнить свое состояние с состоянием товарища,
он поинтересовался:
— Слушай, а ты не помнишь, какие глаза у твоей городской знакомки?
— Это у какой? — недоуменно спросил тот.
— Ну, вместе-то были?
— А были ли у нее глаза вообще, — закатился в хохоте Буретин.
9
— Подали-и-сь! — перебил его размышления Гневышев. Трунов поднялся на
локте и прислушался —летело несколько немецких бомбардировщиков, летели они
к воротам прорыва, взвывая от солидной нагрузки. Рокот моторов затих почти вов-
се, и послышались далекие, как из-под земли, разрывы бомб. Гневышеву тоже не
спалось. Он поднялся в щели и, упершись подбородком на руки, глядел куда-то в
небо, потом пожевал губами и, покрякав, сказал:
— Сосни, лейтенант, сосни.
Опрокинувшись на бруствер, Трунов опять стал думать о далекой «заочнице»,
перед глазами появился ее аккуратный домик, герани на окнах, поленницы дров
подле забора, ворота. Заскрипели они, и скрип этот напомнил другие ворота, к кото-
рым он подходил года три назад такой же, как сейчас, теплой летней ночью. Трунов
улыбнулся, вспомнив, как колотилось сердце, когда, замирая, он брался за колечко и
повертывал его вправо, как открывались ворота и собака медвежьего склада выле-
зала из конуры, потягивалась и тихо шла ему навстречу, помахивая хвостом, — при-
выкла. Сейчас он крадучись пройдет по двору и лестницей заберется на сеновал,
там в правом углу ее постель. Он подлезет под одеяло и ляжет подле нее, и она, как
и всегда, ойкнет, ойкнет, чутко ждавшая. «Ой, это ты, Володя!» Сладки эти воспо-
минания, сладки, потому что чисты. Ничего-то не было у них с той девчонкой, одни
ожидания да факт, для деревенских ребят не последний: и он ночевщик, и он лазит
к девчонке на сеновал, значит, и он парнем стал. Раз утром в воскресенье, когда на
лавочках и бревнах было полно люду, подозвал его к себе отец этой девчонки. «Это
хто вчера по двору-то моему шарился?» Как кровь тогда в лицо ему бросилась, как
сквозь землю ему хотелось провалиться на виду всех праздных, всех ухмыляющих-
ся, а отец хохочет: «Ха-ха-ха! Да не красней. Не отворачивайся. А оженю я тебя на
девке своей». Влюбчив, влюбчив Трунов, прилипчив к одной любви, будто умирает