Упрощенная HTML-версия
РАНЫ
ê
173
ретин. — Ты не бойся ничего. За рассказ твой тебя самое большое в хозроту или в
похоронную команду направят, худо ли тебе будет. Спасибо еще скажешь.
— Никуда меня не денут — проверенный кровушкой. Ну вот слушайте, пока
время есть. Тут как раз рассказать такое.
22
—Я, как с гражданской пришел, за мельницу уцепился. В пять поставов мель-
ница под конец была. О-е-ей как молола! За сто верст ко мне ехали, и хоть раз бы
очередь была — жрет, только мешки развязывай. Прорва, а не мельница. Такое на
душе было у меня, что добро делаю людям. Мелите, мужики. Через год крупчатку
делать буду. Ешьте крупчатку, теперь наше взяло, народное, конец капиталистам и
царям, народ властвует. А газеты... Я их читал, конечно, и хоть мужик, а понимал,
что они про меня наговаривают, а все для себя-то думал: власть моя форс держит,
власть без форса, без этой самой политики — какая власть! Я и похваливал ее: мо-
лодец, Советская власть. И когда налоги понесли повторные и тройные, я и тут свой
счет вел: власти во как деньги нужны, ну власть своя, воеваная, пускай возьмет,
может, и мне останется. Пускай власть крепит силу — враг он, конечно, был, извеч-
ный враг, да жил он где-то за границей — того врага я признавал завсегда, того надо
остерегаться. Против такого врага и я враг — бери, власть, деньги. Раз фронтовой
дружок пришел ко мне и такой повел разговор:
— Ты изменил Советской власти и в богачи попер.
—А что тут плохого? — говорю. —Давай и ты тоже богатей. Разботагеем все,
страна богаче станет, только и всего.
— Я, — говорит, — и мог бы, но не стану изменять идее.
— Твоя идея — жить в бедности, моя — в зажиточности, — говорю. — Испо-
кон веков человек от бедности спешит к достатку. Найди такого дурака, чтобы жил
в другую сторону. Ты, говорю, уродина, коли живешь не по-людски.
— Ишь, говорит, как тебя собственность-то насквозь прожгла. Ты, говорит,
чужак и неисправим. Тебя лишить голоса надо, а то заразишь людей. Ты, говорит, в
председателях сельских ходишь, так и отсель тряхануть надо.
Ну, верно, скоро вывели меня из председателей и голоса, конечно, лишили.
Тут я и подумал: дело заходит далеко, и философия моя пошла насмарку, тут надо
башкой поломать вдругорядь. И потом уж сколько я этих философий пересоздал,
пока, по войну самую, мотало меня по земле, ровно вихрь какой под меня подка-
тывал. Носит и носит, уронит на землю на часок и опять несет. Как носит? А так,
что оставил я свою Нюрку в деревне с двумя детишками и полетел. Чутье у меня
было препорядочное. Не страх, не-ет! Я страхом не болел никогда. Чутье такое, что
газетки-то не зря говорили. Одну я прочитал особо внимательно, с корки до корки и
еще раз пять пропахал, и по газетке той уяснил себе новую философию. И убегай-ка
ты, Евлаха, пока цел и силенки есть. Пока вражда эта идет мелкой волной, пока вет-
ры-то верховые не спустились на землю и пока сам не ввязался в этот вихреворот.
Так мы и договорились с Нюркой, чтобы мне затеряться временно, будто умер где.
И в тридцать-то лет холостым опять стал. Так вот, сел в поезд с узелком маленьким
в руках, ничего не надо было, только жизнь шибко хотелось рассмотреть поближе
и пошире, хотел затеряться и как бы сызнова жизнь начать. А ни обиды у меня не
было, ничего, на себя разве только обижался, что мысли-то мои разошлись со вре-
менем. Там уж, когда в душе новое утверждение придет, Нюрку и детишек возьму
к себе. Бумаги, справки разные — все у меня гладко было сделано, воспользовался