Упрощенная HTML-версия
Иван КОМЛЕВ
ê
466
Глава 1
К ноябрю сорок третьего, когда поставили под разгрузку последнюю баржу,
от Сережки остались одни глаза. Глаза его смотрели из-под большого помятого ко-
зырька фуражки с терпеливой тоской заезженной старой лошади, которая давно уже
не боится ни окрика, ни кнута, и тянет свой воз лишь по привычке.
На тонкую шею Сережки Узлова наделось просторное потное ярмо работы,
чтобы он вместе с народом удерживал тыл и помогал фронту, который трещал и
надсажался под тяжким гнетом войны.
Безумие охватило землю. Германия, одурманенная фашизмом, уверовала в
свое право распоряжаться судьбами всех народов, порушила мир, стала силой под-
чинять себе другие страны. А чтобы наверняка победило их злое дело, нацисты
велели своему народу и тем, кто им поклонился и принял их фашистскую веру,
изгнать из сердца всякую жалость — как признак слабости и неполноценности; че-
реп и кости нарисовали главные преступники на мундирах самых отпетых губите-
лей жизни — долой сантименты! — на службу взяли бога: на христианский босый
крест надели кованые башмаки — превратили его в свастику, и пошла она давить
железной ногой — «с нами бог!» — города, поселки, деревни и хутора и всех, кто
мирно жил там. И молодых, и старых, и детей...
Сережку уже не радовало, что заканчивался срок его работы и, как только
последнее обледенелое бревно окажется на берегу, лейтенант Вахрамеев подпишет
справку и отпустит домой к матери, к Нюрке с Мишуком.
Как они там? Всего лишь одно письмо получил он из родной деревни за три
месяца. Мать спрашивала о здоровье, как его кормят тут, и просила не надрываться,
беречь себя, как будто бы есть на баржах специальные легкие бревна для Сереж-
ки — потоньше и покороче.
О своей и деревенской жизни она писала скупо: «У нас пока все живые, а кто
по деревне помер, потом сам увидишь».
Ждановка — небольшая деревня, всех знает Сережка, но от того, что кто-то
там умер и — по невнятному намеку-умолчанию матери — человек ему близкий,
похоже не один, в душе у Сережки ничего не дрогнуло, не шевельнулось, и тоски не
прибавилось, будто изработался он и был заполнен усталостью до краев, так, что ни
для каких других чувств места в нем не осталось.
И то, что по-прежнему живут в голоде мать, сестра и братишка — тоже было
ясно ему из скупости письма, но и это его почти не трогало: весь мир был голодным
и пуще всех он сам, Сережка. Котловое довольствие — тощие щи, в которых почи-
талось за счастье выловить картофелину, серый, словно вывалянный в дорожной
пыли хрустящий на зубах хлеб, прошлогодняя квашеная капуста, изредка — каша;
пища не восстанавливала затраченных сил, и к исходу третьего месяца самые креп-
кие и жизнерадостные девки в команде скисли и приуныли, исчерпав весь свой ре-
зерв, работали на износ; что уж говорить о худосочном Сережке.