Упрощенная HTML-версия
КОВЫЛЬ
ê
467
В четырнадцать лет самое время расти и крепнуть, а для этого нужны еда и
сон, но ни того ни другого в достатке за два года войны ему не перепадало, зато ра-
ботать приходилось вдоволь, и даже много больше. Сережка рос, и ещё скорее рос
и креп в нем внутри зверь, имя которому — голод. Голод ел Сережку и не давал ок-
репнуть. Ему казалось уже, что никогда и не было иначе, а довоенное сытое детство
его — это из коротких полубредовых снов, отпущенных ему в промежутках между
вечерней и утренней зорями.
Лишь однажды сон, приснившийся здесь, в городе, был цельным и ясным, и
вспоминался и хранился в Сережкиной душе как праздник.
...Трактор легко катил по полю, оставляя за собой широкую полосу скошенной
травы. В кабине со снятыми дверками рядом с отцом сидел Сережка и всеми порами
впитывал впечатления первого в том году сенокосного дня: неохватный простор сте-
пи, густую зелень трав, небо с редкими белесоватыми тающими на солнце облака-
ми и жаворонка в вышине — трепещущего, замирающего от счастья. Восторженная
песня его заглушена рокотом двигателя, но Сережке кажется, что он слышит ее.
Полдень. Отец повернул к колку, небольшому березовому лесу у дороги, оста-
новил и заглушил трактор за полсотни шагов от него.
— Обедать, однако, пора, а?
Они прошли к нераспаханной полосе у леса, устроились среди полевых цве-
тов и серебристых метелок ковыля. Это было любимое место отца. Отец сполоснул
водой из бидончика лицо и руки, вытерся мягкой тряпицей, которую приготовила
Сережкина мать им в поле, лег на спину, заложив руки под голову, смотрел в небо,
пока Сережка готовил стол.
— О, окрошка! — обрадовался отец, будто все, что было у них на обед, ему в
диковинку.
Неторопливо опростал миску, попросил добавки:
— Плесни еще, сынок.
Сережка быстро исполнил просьбу, лег на траву, подперев голову ладонями,
смотрел, как ест отец: дождался, когда он управился с добавкой, подмигнул и сказал
отдуваясь:
— Уф-ф! Хорошо: пузо дерет, а хмель не берет!
И они засмеялись, как заговорщики.
Потом наступила самая желанная минута: Сережка сидел прислонясь к отцу,
держал двумя руками его тяжелую ладонь, положив ее к себе на колени, задавал
свои бесконечные вопросы — отчего Земля круглая, почему жук майский, за сколь-
ко лет можно дойти до Луны пешком... Отец отвечал, если знал ответ, а когда не
знал, то, по обыкновению, придумывал на ходу какую-нибудь веселую байку. И
только напоследок не пошутил. Сережка спросил:
— Пап, а почему это ковыль шелковистый такой и ласковый, а колючий?
Вот, — выдернул перышко, — вишь какое острое шильце, как маленькое копье!
— Не знаю, — задумчиво сказал отец и посмотрел на дорогу. Из деревни в их
сторону мчался всадник. Отец перевел взгляд на светловолосую Сережкину голову,
вздохнул: —Полегли, может быть, наши деды-прадеды от вражьих стрел или копий
на этом месте или... в других краях, а в память о них растет ковыль.
В ту минуту они еще не знали, что уже началась война.
Сон этот — и не сон вовсе, а воспоминание того последнего часа, проведен-
ного вместе с отцом, — привиделся Сережке в одну из первых городских ночей,
как тревога за отца, от которого давно не было писем, и как надежда на светлый
праздник...
Сон был вещий: отец тоже бредил в ту ночь своим полем — сидел на ковыль-
ной поляне с сыном и обмирал от ужаса и бессилия: средь дыма и пыли наползали