Упрощенная HTML-версия
ê
Виктор АСТАФЬЕВ
Память моя, память, что ты делаешь со мной?! Все прямее, все
у
же твои до-
роги, все морочней обрез земли, и каждая дальняя вершина чудится часовенкой,
сулящей успокоение. И реже путники встречь, которым хотелось бы поклониться,
а воспоминания, необходимые живой душе, осыпаются осенним листом. Стою на
житейском центру голым деревом, завывают во мне ветры, выдувая звуки и краски
той жизни, которую я так любил и в которой умел находить радости даже в тяжелые
свои дни и годы.
И все не умолкает во мне война, сотрясая усталую душу. Багровый свет про-
бивается сквозь немую уже толщу времени, и, сплющенная, окаменелая, но не уте-
рявшая запаха гари и крови, клубится она во мне.
Успокоения хочется, хоть какого-нибудь успокоения. Но нет его даже во сне,
и во сне мучаюсь я, прячусь от взрывов и где-то за полночь начинаю с ужасом по-
нимать: это уже не та война, от теперешних взрывов не спрятаться, не укрыться, и
тогда покорно, устало и равнодушно жду последней вспышки — вот сверкнет бело,
ослепительно, скорчит меня последней судорогой, оплавит и унесет искрой в глуби-
ну так и не постигнутого моим разумом мирозданья. И вижу ведь, явственно вижу
искорку ту, ощущаю ее полет. Оттого вижу, что был уже песчинкой в огромной буре,
кружился, летал где-то между жизнью и смертью, и совсем случайно, капризом или
волей судьбы, не унесло меня в небытие, а сбросило на изнуренную землю.
Сколько раз погибал я в мучительных снах! И все-таки воскресал и воскре-
сал. На смену жутко гудящему огню, гремучему дыму взрывов неожиданно хлынут
пестрые поляны в цветах; шумливая березовая роща; тихий кедрач на мшиной горе;
вспененная потоком река; коромысло радуги над нею; остров, обметанный зеленым
мехом тальника; степенный деревенский огород возле крестьянского двора.
И лица, лица...
Явятся все женщины, которых хотел бы встретить и любить, и, уже снисхо-
дительный к ним и к себе, не протягиваю им руки, а вспоминаю тех женщин, кото-
рых встретил и любил на самом деле. С годами я научился утешать и обманывать
себя — воспоминания об этих встречах сладостней и чище самих встреч...
Память моя, сотвори еще раз чудо, сними с души тревогу, тупой гнет усталос-
ти, пробудившей угрюмость и отравляющую сладость одиночества. И воскреси, —
слышишь? — воскреси во мне мальчика, дай успокоиться и очиститься возле него.
Ну хочешь, я, безбожник, именем Господним заклинать тебя стану, как однажды,
оглушенный и ослепленный войною, молил поднять меня со дна мертвых пучин и
хоть что-нибудь найти в темном и омертвелом нутре? И вспомнил, вспомнил то, что
хотели во мне убить, а вспомнив, оживил мальчика — и пустота снова наполнилась
звуками, красками, запахами.
Мне говорили: этакая надсада не пройдет даром! Буду я болен и от нервного
перенапряжения не доживу сколько-то лет, мне положенных. А зачем они мне, эти
сколько-то лет, без моего мальчика? И кто их считал, годы, нам положенные?