Упрощенная HTML-версия
ê
ОДА РУССКОМУ ОГОРОДУ
Озари же, память, мальчика до каждой веснушки, до каждой царапинки, до
белого шрама на верхней губе — учился когда-то ходить, упал и рассек губу о ребро
половицы.
Первый в жизни шрам.
Сколько потом их будет на теле и в душе?
...Далеко-далеко возникло легкое движение, колыхнулась серебряная нить, ко-
лыхнулась и поугасла, слилась с небесным маревом. Но все во мне встрепенулось,
отозвалось на едва ощутимый проблеск памяти. Там, в неторопливо приближаю-
щемся прошлом, по паутине, вот-вот готовой оборваться, под куполом небес, при-
тушив дыхание, идет ко мне озаренный солнцем деревенский мальчик.
Я тороплюсь навстречу ему, бегу с одышкой, переваливаюсь неуклюже, будто
линялый гусь по тундре, бухаю обнажившимися костями по замшелой мерзлоте.
Спешу, спешу, минуя кроволития и войны; цехи с клокочущим металлом; умников,
сотворивших ад на земле; мимо затаенных врагов и мнимых друзей; мимо удушли-
вых вокзалов; мимо житейских дрязг; мимо газовых факелов и мазутных рек; мимо
вольт и тонн; мимо экспрессов и спутников; мимо волн эфира и киноужасов...
Сквозь все это, сквозь! Туда, где на истинной земле жили воистину родные
люди, умевшие любить тебя просто так, за то, что ты есть, и знающие одну-единс-
твенную плату — ответную любовь.
Много ходившие больные ноги дрогнули, кожей ощутив не тундровую стынь,
а живое тепло огородной борозды, коснувшись мягкой плоти трудовой земли, почу-
яли ее токи, вот уже чистая роса врачует ссадины.
Много-много лет спустя узнает мой мальчик, что такой же, как он, малый че-
ловек в другой совсем стороне, пережив волнующие минуты полного слияния с
родной землей, прошепчет со вздохом: «Я слышу печальные звуки, которых не слы-
шит никто...»
...Беру в свою большую ладонь руку мальчика и мучительно долго всматрива-
юсь в него, стриженого, конопатого, — неужто он был мною, а я им?!
* * *
Дом мальчика стоял лицом к реке, зависая окнами и завалинкой над подмы-
тым крутоярьем, заросшим шептун-травой, чернобыльником, всюду пролезающей
жалицей. К правой скуле дома примыкал городьбою огород, косо и шатко идущий
вдоль лога, в вешневодье залитого до увалов дикой водою, оставлявшей после от-
ката пластушины льда и свежие водомоины — земельные раны, которые тут же
начинало затягивать зеленой кожицей плесени. По чуть приметной ложбине вода
иными веснами проникала под жерди заднего прясла, разливалась под самой уж го-
рой, заполняла яму, из которой когда-то брали землю на хозяйственную надобность.
В яме-бочажине, если год бывал незасушливый, вода кисла до заморозков, лед на
ней получался комковатый, провально-черный, на него боязно было ступать. В бо-
чажине застревали щурята, похожие на складной ножик, и гальяны, проспавшие
отходную водотечь. Щурята быстро управлялись с гальянами, самих щурят ребя-
тишки выдергивали волосяной петлей, либо коршунье и вороны хватали, когда они
опрокидывались от удушья кверху брюхом — в яму сваливали всякий хлам.
Летом бочажина покрывалась кашей ряски, прорастала вдоль и поперек зеле-
ной чумой, и только лягухи, серые трясогузки да толстозадые водяные жуки оби-
тали здесь. Иной раз прилетал с реки чистоплотный куличок. «Как вы тут живе-
те? — возмущался. — Тина, вонь, запущенность». Трясогузки сидят, сидят да как