Упрощенная HTML-версия
Леонид БОРОДИН
ê
470
Они с мамой о чем-то долго шептались на кухне, а мне даже было лень под-
слушать. Когда же я все-таки подошел к двери, то услышал, как он процокал языком
и сказал:
— Вот уж никогда бы не подумал, что такое бывает в тринадцать лет!
— Представьте себе! — грустно ответила мама.
Я догадывался, что они опять говорят обо мне какую-нибудь ерунду, ведь ни-
чего путного они сказать не могли, потому что ничего не знали.
Потом была весна, и я помню ее лишь отдельными цветами и запахами.
Помню алые полосы багульника на северном склоне ущелья, помню запах ручь-
ев, кинувшихся в ущелье по всем ложбинам. Помню желтый подснежник в руках
Ри и первый день освобожденного Байкала, был он сонным, ленивым и почти
бесцветным.
Но более всего я помню свою боль, заслонившую в моей памяти всю мою
четырнадцатую весну!
И, когда было объявлено папой, что мы опять уезжаем, я, кажется, принял это
с облегчением, хотя и без радости, конечно. Отца назначили директором школы на
другую сибирскую станцию, а Сибирь так велика, что, лишь переехав с одного мес-
та на другое, не покидая пределов Сибири, можно оставить за спиной такой путь,
какой проделать вторично, может быть, не случится и за всю жизнь.
Окончился учебный год, и был день, когда Ри уезжала на все лето домой. Я уже
знал, что вижу ее в последний раз, и потому от самой школы до поезда я шел с ней,
держа ее за руку, и она не попыталась отнять руки, может быть, тоже предчувствуя
расставание навечно, ведь мы все же были одноклассники...
Мне хотелось сказать ей что-то особенное, но это особенное не могло не кос-
нуться истории Мертвой скалы, а говорить всякую ерунду не хотелось. И потому
мы шли и молчали. Мы еще ждали поезда и стояли рядом, и никто не подошел и не
помешал нам.
У поезда я все же сказал ей:
— Я тебя всегда буду помнить!
Она опустила глаза и не ответила. Ей, наверное, было все равно, буду я ее
помнить или нет.
И Друг, что был со мной рядом, тоже подошел и положил ей лапы на плечи,
тихо скуля. А она его боялась, и я представляю, как Другу было это обидно. Потом
она поднялась на подножку, вошла в тамбур и... все!
Больше я никогда не видел девочку из Мертвой скалы.
Для переезда нам снова дали вагон, и, пока грузились вещи, я побежал про-
ститься со всеми, кого знал и любил в поселке.
С Генкой мы сходили на могилку Белого деда. С Юркой разыскали старуху
Васину.
— Ты добрый мальчик, и это хорошо! — сказала она. — Но ты гордый, и это
плохо!
Я никогда не считал себя гордым, а если я был гордым, то разве это плохо?
— Гордый человек оттого бывает гордый, что боится людской молвы о нем!
— А я и не боюсь! — гордо возразил я. Она улыбнулась.
— Ну вот и славно! Езжай с Богом!
И я дождался, наконец, когда она погладила меня по голове, и навсегда запом-
нил ее руку.
Со Светкой и Валеркой мы слазили на гору. Светка утащила у отца горсть
пистонов, и мы расстреляли их камнями, а потом спускали камни с горы. Я подарил
Валерке «Последнего из могикан», а он мне перочинный ножик с тремя лезвиями.