Упрощенная HTML-версия
Владимир ЗАЗУБРИН
ê
102
За ноги веревками потащили и этих в темный загиб. Все они — каждый по-
своему — мечтали жить и кем-то быть. Но стоит ли об этом говорить, когда от каж-
дого из них осталось только по три, по четыре пуда парного мяса?
Следующую пятерку не приводили, пока не была засыпана кровь и не убраны
трупы. Чекисты крутили цигарки.
— Ефим, как жаба, ты завсегда веньгашься с ними? — квадратный Боже спра-
шивал.
Соломин тер пальцем под носом.
— А че их дразнить и на них злобиться? Враг он когды не пойманный. А ту-
тока скотина он бессловесная. А дома, когды по крестьянству приходилось побойку
делать, так завсегда с лаской. Подойдешь, погладишь, стой, Буренка, стой. Тожно
она и стоит. А мне того и надо, половчея потом-то.
Расстреливали пятеро — Ефим Соломин, Ванька Мудыня, Семен Худоногов,
Алексей Боже, Наум Непомнящих. Из них никто не заметил, что в последней пятер-
ке была женщина. Все видели только пять парных окровавленных туш мяса.
Трое стреляли как автоматы. И глаза у них были пустые, с мертвым стекля-
нистым блеском. Все, что они делали в подвале, делали почти непроизвольно. Жда-
ли, пока приговоренные разденутся, встанут, механически поднимали револьверы,
стреляли, отбегали назад, заменяли расстрелянные обоймы заряженными. Ждали,
когда уберут трупы и приведут новых. Только когда осужденные кричали, сопротив-
лялись, у троих кровь пенилась жгучей злобой. Тогда они матерились, лезли с кула-
ками, с рукоятками револьверов. И тогда, поднимая револьверы к затылкам голых,
чувствовали в руках, в груди холодную дрожь. Это от страха за промах, за ранение.
Нужно было убить наповал. И если недобитый визжал, харкал, плевался кровью,
то становилось душно в подвале, хотелось уйти и напиться до потери сознания. Но
не было сил. Кто-то огромный, властный заставлял торопливо поднимать руку и
приканчивать раненого.
Так стреляли Ванька Мудыня, Семен Худоногов, Наум Непомнящих.
Один Ефим Соломин чувствовал себя свободно и легко. Он знал твердо, что
расстреливать белогвардейцев так же необходимо, как необходимо резать скот. И
как не мог он злиться на корову, покорно подставляющую ему шею для ножа, так
не чувствовал злобы и по отношению к приговоренным, повертывавшимся к нему
открытыми затылками. Но не было у него и жалости к расстреливаемым. Соломин
знал, что они враги революции. А революции он служил охотно, добросовестно, как
хорошему хозяину. Он не стрелял, а работал.
(В конце концов для нее не важно, кто и как стрелял. Ей нужно только уничто-
жить своих врагов.)
После четвертой пятерки Срубов перестал различать лица, фигуры пригово-
ренных, слышать их крики, стоны. Дым от табаку, от револьверов, пар от крови
и дыханья — дурнящий туман. Мелькали белые тела, корчились в предсмертных
судорогах. Живые ползали на коленях, молили. Срубов молчал, смотрел и курил.
Оттаскивали в сторону расстрелянных. Присыпали кровь землей. Раздевшиеся жи-
вые сменяли раздетых мертвых. Пятерка за пятеркой.
В темном конце подвала чекист ловил петли, спускавшиеся в люк, надевал их
на шеи расстрелянных, кричал сверху:
— Тащи!
Трупы с мотающимися руками и ногами поднимались к потолку, исчезали. А
в подвал вели и вели живых, от страха испражняющихся себе в белье, от страха по-
теющих, от страха плачущих. И топали, топали стальные ноги грузовиков. Глухими
вздохами из подземелья во двор...
Тащили. Тащили.