Упрощенная HTML-версия
Владимир ЗАЗУБРИН
ê
104
жилы, быстрее погнал кровь. Для Нее и в Ее интересах Срубов готов на все. Для Нее
и убийство — радость. И если нужно будет, то он не колеблясь сам станет лепить
пули в затылки приговоренных. Пусть хоть один чекист попробует струсить, отсту-
питься,— он сейчас же уложит его на месте. Срубов полон радостной решимости.
Для Нее и ради Нее.
Но случались растопорки. Молодой красавец гвардеец не хотел раздеваться.
Кривил тонкие аристократические губы, иронизировал:
— Я привык, чтобы меня раздевали холуи. Сам не буду.
Наум Непомнящих злобно ткнул его в грудь дулом нагана.
— Раздевайся, гад.
— Дайте холуя.
Непомнящих и Худоногов схватили упрямого за ноги, свалили. Рядом поч-
ти без чувств генерал Треухов. Хрипел, задыхался, молил. В горле у него шипело,
словно вода уходила в раскаленный песок. Его тоже пришлось раздевать. Соломин
плевался, отвертывался, когда стаскивал штаны с красными лампасами.
— Тьфу! Не продыхнешь. Белье-то како обгадил.
Гвардеец, раздетый, стал, сложил руки на груди и ни шагу. Заявил с гордостью:
— Не буду перед всякой мразью вертеться. Стреляй в грудь русского офицера.
Отхаркался и Худоногову в глаза. Худоногов в бешенстве сунул в губы офице-
ру длинный ствол маузера и, ломая белую пластинку стиснутых зубов, выстрелил.
Офицер упал навзничь, беспомощно дернув головой и махнув руками. В судорогах
тело заиграло мраморными мускулами атлета. Срубову на одну минуту стало жаль
красавца. Однажды ему было также жаль кровного могучего жеребца, бившегося
на улице с переломленной ногой. Худоногов рукавом стирал с лица плевок. Срубов
ему строго:
— Не нервничать.
И властно и раздраженно:
— Следующую пятерку. Живо. Распустили слюни.
Из пятерки остались две женщины и прапорщик Скачков. Он так и не перере-
зал себе горла. И уже голый все держал в руках маленький осколок стекла.
Полногрудая вислозадая дама с высокой прической дрожала, не хотела идти к
«стенке». Соломин взял ее под руку:
— Не бойсь, дорогая моя. Не бойсь, красавица моя. Мы тебе ничо не сделаем.
Вишь, туто-ка друга баба.
Голая женщина уступила одетому мужчине. С дрожью в холеных ногах, тон-
ких у щиколоток, ступала по теплой липкой слизи пола. Соломин вел ее осторожно
с лицом озабоченным.
Другая — высокая блондинка. Распущенными волосами прикрылась до колен.
Глаза у нее синие. Брови густые, темные. Она совсем детским голосом и немного
заикаясь:
— Если бы вы зн-знали, товарищи... жить, жить как хочется...
И синевой глубокой на всех льет. Чекисты не поднимают револьверы. У каждого
глаза — угли. А от сердца к ногам ноющая, сладкая истома. Молчал комендант. Не-
подвижно стояли пятеро с закопченными револьверами. А глаза у всех неотрывно на
неё. Стало тихо. Испарина капала с потолка. Об пол разбивалась с мягким стуком.
Запах крови, парного мяса будил в Срубове звериное, земляное. Схватить,
сжать эту синеглазую. Когтями, зубами впиться в нее. Захлебнуться в соленом крас-
ном угаре... Но Та, которую любил Срубов, которой сулил, была здесь же. (Хотя,
конечно, какое бы то ни было противопоставление, сравнение Ее с синеглазой не-
мыслимо, абсурдно.) А потому — решительно два шага вперед. Из кармана черный
браунинг. И прямо между темных дуг бровей, в белый лоб никелированную пулю.