Упрощенная HTML-версия
Владимир ЗАЗУБРИН
ê
112
точному фронту и про них именно он сказал: «С такими мы будем умирать...» Но
водка? А сам? И какое значение все мы — я, Мудыня, Боже, ну все, все... Да, какое
значение имеем все мы для Нее?
И это письмо отца. Два дня как получил, а все в голове. Не свои, конечно, мыс-
ли у отца... Представь, что ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью
осчастливить людей, дать им мир и покой, но для этого необходимо замучить всего
только одно крохотное созданьице, на слезах его основать это здание. Согласился
бы ты быть архитектором? Я, отец твой, отвечаю — нет, никогда, а ты... Ты дума-
ешь на миллионах замученных, расстрелянных, уничтоженных воздвигнуть здание
человеческого счастья... Ошибаешься... Откажется будущее человечество от «счас-
тья», на крови людской созданного...
Нетерпеливо кашлянул нетерпеливый Ян Пепел, Срубов вздрогнул. К столу
подошел, в кресло сел, пригласил сесть Пепела машинально. Слушал и не слышал
того, что говорил Пепел. Смотрел на него пустыми отсутствующими глазами.
Когда Пепел сказал, что было нужно, и поднялся, Срубов спросил:
— Вы никогда, товарищ Пепел, не задумываетесь над вопросом террора? Вам
когда-нибудь было жаль расстрелянных, вернее, расстреливаемых?
Пепел в черной кожаной тужурке, в черных кожаных брюках, в черном ши-
роком обруче ремня, в черных высоких начищенных сапогах, выбритый, приче-
санный, посмотрел на Срубова упрямыми, холодными голубыми глазами. И свой
тонкий с горбинкой правильный нос, четкий четырехугольный подбородок кверху.
Кулак левой руки из кармана булыжником. Широкая ладонь правой на кобуре ре-
вольвера.
— Я есть рабочий, ви есть интеллигент. У меня есть ненависть, у вас есть
философий.
Больше ничего не сказал. Не любил отвлеченных разговоров. Вырос на заводе.
Десять лет над головой, под ногами змеями шипели ремни, скрипели зубы резцов,
кружил голову крутящийся бег колеса. Некогда разговаривать. Поспевай поверты-
вайся. Скуп стал на слова. Но приобрел ценную быстроту взгляда. Перенес в душу
железное упорство машины. С завода ушел на войну, а с войны — в революцию
на службу к Ней. Но рабочим остался. И на службе, в кабинете слышал шипящее
ползанье приводных ремней, щелканье зубчатых колес жизни. В кабинете, как в
мастерской, за столом, как за станком. Писал безграмотно, но быстро. Стружками
летела бумага с его стола на стол машинистки. Трещал звонок телефона, хватал
трубку. Одно ухо слушает, другое контролирует стук машинки. Перебой, останов-
ка — кричит:
— Ну, пошла, пошла машина. Живо!
И в телефон кричит:
— Карошо. Слушаю.
На ходу распоряжения агентам, на ходу два-три слова посетителям. Быстро,
быстро. Некогда сидеть, много думать у машины. На полном ходу завод.
Вот и сейчас, после Срубова, у себя посетителя схватил глазами как клещами,
в кресло усадил — в тиски сжал. И пошел, потек вопросами, как молотками.
— Что? Благонадежность? Карошо. А советвласть сочувствуете? Вполне? Ка-
рошо. Но будем логичны до конца...
И Пепел написал на бумаге то, чего не хотел сказать при машинистке.
«Кто сочувствует советвласти, тот должен ее помогать давать. Будите у нас
секретный осведомитель?»
Посетитель оглушен, бормочет полуотказ, полусогласие. А Пепел уже его за-
носит в список. Сует ему написанный на машинке лист–инструкцию секретным
осведомителям.