Упрощенная HTML-версия
Алексей ЗВЕРЕВ
ê
192
ждешь. Радовался ведь, что ранен легко, а вот уже смерть. — Гневышев горько улыб-
нулся, вспомнив ложку, оставленную на огневой вместе с оторванной ногой... — Да
когда же, когда эта операция», — простонал он и огляделся. Были уже видны белые ха-
латы сестер. Санитары несли на носилках то ли живого, то ли умершего, но все это пока
жило и двигалось в дальнем ряду. Его ряд у стены все еще не распечатали. «Неужели я
не доживу и, как лейтенант, умру? Надо позвать, надо спросить, и пусть уберут его». Он
набрал в грудь воздуха и вскрикнул, но крика не получилось, а получилось глухое хри-
пение. Не поверил Гневышев и крикнул еще, и опять едва прошуршало в горле. «Это
я умираю, с голоса умираю», — подумал он и почувствовал, как стали подкашиваться
и дрожать руки, на которые он опирался. Слышалась совсем не та, не вечерняя боль
в ноге, не давящая, не душащая, а смягченная, привычно дремлющая. Ему хотелось
доказать себе, что он далек от смерти, и он повернулся на бок и достал из вещмешка
бумажку, в которой оставалось немного крошева от трубки, но сделать сигаретку уже
не мог. Он зашуршал голосом во всю силу, желая обратить внимание соседа.
—Товарищ! Товарищ! —старался он крикнуть, и не получалось, казалось ему,
более оттого, что само слово было шелестящее, не звонкое, и он нашел другое.
— Дружба! Дружба!
Это слово давалось труднее, но слышалось в нем некое бубуканье, и Гневыше-
ва услышали. Человек рядом зашевелился и стал брать слово, но и ему, басовитому,
оно не давалось.
— Бра... бра... бра-то-ок. Че-го-о те?
— Заверни, — попросил Гневышев.
Он ждал, слушая, как шелестела бумага в руках соседа, как покивал слабо тот,
сунул в рот ему цигарку и поджег. Гневышев затянулся и задержал в нутре дым,
нарочно задержал — что уж будет, и не закашлялся, не поперхнулся, только изо рта
и носа повалил дым и голова слегка помутилась. Он трижды затянулся, оболок себя
дымом, опустился сперва на локти, потом на спину и облегченно вздохнул, поду-
мав: «Должно быть, жить буду».
Задремал ли Гневышев или забылся от курева, не приметил, как подошел к нему
человек и потрогал за руку. Гневышев раскрыл глаза и улыбнулся, узнав Буретина.
— Здорово, лейтенант, — прохрипел Гневышев и заметил, что Буретин глядел
не на него. Он глядел на Трунова, и глаза на потемневшем лице его округлились в
испуге. Он долго и молча глядел, потом тихо сказал свое «У-ю-ю!», и по лицу его
побежали слезы. Побежали, упали, и лицо его онемело вновь, и таким он стал на ко-
лени, сложив на грудь руки товарища. Вздрагивающей неверной рукой он расстегнул
нагрудный карман Трунова и вынул синюю книжку. Из нее выпали фотография и три
письма-треугольника. Как впервые видел, Буретин долго глядел на фотографию, пе-
реводил взгляд на белое лицо Трунова и глядел долго и немо, словно что решал, что
додумывал и не мог додумать до конца. «У-ю-ю!» — тоскливо сказал он, замотал го-
ловой, сунул книжку, фотографию и письма в свой карман и ушел. Вернулся он через
час. Сапоги и брюки его были в глине, лицо в поту. Он тяжело дышал и оглядывался.
Как дитя малое осторожно поднял на руки Трунова и тихо понес его между рядами
раненых к широкой двери и там скрылся в лучах восходящего солнца.
29
Утром распечатали ряд Гневышева. Когда санитары поднесли носилки под
него, стоящий тут же Буретин отстранил их. Он закинул на плечо вещмешок Гневы-
шева, осторожно подтолкал руки под солдата и, подняв, отнес его в операционную.
Там он подманил к себе врача и, показав на Гневышева, положил свои черные руки