Упрощенная HTML-версия
РАНЫ
ê
191
— Хорошо золото идет. Это верно, — соглашался Гневышев, — должны и
премию дать.
Премия не задержалась. Пять бостоновых костюмов и три пары юфтевых са-
пог болотных, как раз на всю бригаду хватило. Себе Евлампий взял юфтевые. Опять,
как на нижегородском автозаводе, хвалили его с трибуны, а станок его, художником
срисованный, висел в райклубе и носил имя изобретателя. И было сладко, было
гордо-волнительно на душе, так и поднимало в какое-то парение, и так страшно
становилось, что вдруг кто подкрадется и унесет радость его новую. Увидит кто-
нибудь из деревенских станок его и пойдет с лихой вестью куда надо. «А! вот он
какой, этот Гневышев, вишь в бригадиры, в рационализаторы пробрался, чтобы вре-
дить и палки вставлять в колеса». Гнал эту коварную думу трехдневной районной
гулянкой на слете ударников-старателей. Бил себя в грудь Евлампий, когда сидел за
одним столом с начальником и уверял горячо:
— У меня планы новые в башке гудят. Штреки — ничего. Штреки такие пой-
дут. Рассечки, рассечки длиньше надо делать, потому что золото...
Ему не дозволял много обещать начальник прииска:
— Хватит, Гневышев. Сейчас о другом у нас речь тут: гуляй, отдыхай, старатель.
И Гневышев пил шампанское, пил спирт бочковый, «жененый», пил водку из-
под пробки и, выйдя на улицу, выбивал дробь и чечетку, поднимал красное лицо к
небу и орал:
Оставил мать свою старушку.
Детей, красавицу жену...
Гневышев зашевелился и зарадовался в душе, что вспомнил те давние и высо-
кие минуты, настрой тот, когда он будто на крыльях поднялся, гордый умом своим
и золотыми руками, счастливый причастием к чему-то огромному, что он и назвать
не мог.
Это после, особенно тут, на войне, он понял глубже и дальше, что это такое
«огромное», и с высоты зрелости нынешней поглядел на себя, на того и на этого:
«вот он, мужик, — пахал, воевал, опять пахал, рвался своим путем к зажиточнос-
ти, познал мертвое время, но вывели его голова трезвая и руки надежные на доб-
рую дорогу. И зарубцевались раны перед новыми ранами, и вот он нынче, слабый
и немощный, миру тому, жизни той говорит спасибо. «Спасибо, — кто-то говорит
и ему, — за веру в себя, за жадность к жизни, за то, что сберег мир сладкий и не-
отступный, который зовется — Родина». Одного хотел бы теперь солдат: пожить
маленько да увидеть, как ребята выгоняют вражину из земли, да как погуляют после
тяжкой работы, да как засучив рукава примутся ровнять развалины, обстраиваться и
добывать себе сытый кусок хлеба. Пускай бы он одыбал от последней раны, пришел
бы домой, навалился бы на прясло и увидел бы, как распахнулась дверь и на крыль-
це появилась Она. Он бы радостно потряс костылями над головой и позвал ее.
— Нюрка! Вот я опеть дома.
28
Нет, нет, не станет дальше думать Гневышев, да и сердце шибко колотится, и
боль все теснее связывает тело. Жар туманит рассудок — не от этих ли дум жар?
Чтобы убедиться, так ли велик его жар, он дотянулся до Трунова, отыскал руку
его и тотчас отбросил — она была холодна. Гневышев едва сел, опершись на руки, и в
рассветной мгле увидел длинное тело лейтенанта. «Как смерть-то берет, кажись, и не