Упрощенная HTML-версия
ê
Виктор АСТАФЬЕВ
34
рья летели. Мятые, растрепанные, летошние чивили жаловались: «Что мы, что мы
нехорошего сделали? Учили воровать? Воруем! Учили чирикать? Чирикаем! Чем
мы, чем мы не угодили папе с мамой?!» Старый воробей, со спины коричневый, по
груди и пузцу седой от жизненных невзгод, глядел из-под лопушьего листа на эту
серую мелкоту, исполненный беспредельной горести: «И это мои дети?!»
Деловито чирикнув, он спархивал в сухой бурьян. Опасливо, один по одному,
следом за ним в межевую глушь ныряли и молоденькие чивили. Из кормных зарос-
лей начинали раздаваться такие восторженные возгласы, такое восхищение папой,
что он снизошел — выслушал похвалы в свой адрес. Оказывается, возня, побоище
были всего лишь маневром, с помощью которого вырабатывалась не только храб-
рость, увертливость, но и смекалка — семя с кустов конопли вытряхивалось на зем-
лю — и клюйте его, набирайтесь сил, дети! «Ну папа! Вот это папа! Где вы, где вы
можете иметь такого папу!» — заливались жирующие чивили.
В печальные, закатные дни осени какое-то неприкаянное, виноватое объявит-
ся ненадолго солнце, и на затужалой земле очнется, воспрянет какая-никакая по-
росль — вяло, бледно зазеленеет день-деньской мокрая отава; один-другой цветок
куль-бабы засветится; бабочка над огородом запорхает; сонный шмель загудит, сле-
по тыкаясь во что попало; из старой черемухи ящерки на теплые бревна бани выбе-
гут; кузнецы попробуют литовки точить; на огуречной гряде, вроде бы уж насмерть
убитой, средь желтой слизи вздымется одна-другая плеть. Болезненные цветочки,
похожие на окурки, родят тоже болезненные, «не божецкие» плоды с худым, пупы-
ристым задком иль с рахитно вздутым пузцом, головастика выдадут иль в загогули-
ну плод изогнут, а то уродливыми близнецами они слепятся...
Огурчики, травка, блеклый цветок, вялая бабочка над огородом, отрывистое
чиканье кузнецов —последний вскрик золотой осени. Скоро, совсем скоро заскорб-
нет земля от ночной стыни, и как-нибудь, еще до рассвета, отбелится тесовая крыша
бани, засверкает искристо ствол старой черемухи, захрустит под ногами топтун-
трава, ломкими сделаются лопухи хрена, бочажину охватит морщинистым ледком.
Падет пронзительная тишь на округу, и еще далекое, еще не слышное утро белым
вздохом нашлет печальное, едва уловимое предчувствие зимы. А перед самым мя-
соедом на небе кто-то примется теребить гусей, и устало присмиревшую, успокоен-
ную землю покроет белым пухом.
Нет, не думает мальчик о холоде и зиме, не хочется ему об этом думать, как не
умеет и не может еще он думать о старости и о каких-либо жизненных невзгодах —
виденье осени лишь вскользь коснулось его души, согретой мягким, благостным
теплом, и исчезло без следа.
* * *
Мальчик закрывает калитку, по-хозяйски старательно заматывает веревку. Все
в нем напиталось огородными духмяностями, аж ноздри точит и на чих позывает.
Во рту шершаво, словно от недоспелой черемухи, хочется парного молока, а оно,
знает мальчик, стоит в белой фарфоровой кружке на кухонном столе, прикрытой
ржаным ломтем хлеба.
Возле дощатой калитки оставлены опорки. Во дворе земля истолчена скотом.
Мальчик, нащупывая опорки ногами, замечает свет в кухонном окошке, и совсем
хорошо на сердце делается: увидеть «нечаянно» свет в родном доме — к счастью!
Под навесом, звякнув цепью, отряхнулся Пират, знаменитый тем, что у новопосе-
ленки-фельдшерицы, квартирующей вместо известкаря, выследил он похожую на