Упрощенная HTML-версия
Леонид БОРОДИН
ê
352
Пушкин? Только не кричать. Когда я спрашиваю, надо поднимать руки. Вот так.
Лютик, ты тоже знаешь, кто такой Пушкин? Может, и стих какой, а?
— Только не про осень, — отвечала девчонка своим необычно спокойным го-
лосом. — Про зиму.
— Тогда прочитай нам про зиму...
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя...
Читала она тихо и, как говорится, без особого выражения, но и теперь, спустя
жизнь, мне кажется, что я не слышал более проникновенного чтения этих строк.
Похоже, и учительнице тоже было не по себе. Она потом еще долго не могла войти
в роль, что-то бормотала про Пушкина, а еще половина учеников не была опрошена
по процедуре первичного знакомства...
К четвертому классу уже вся наша тогда еще небольшая школа знала, что
учится в нашей школе не только самая красивая девочка в мире, но и самая умная,
потому что Лютик была абсолютной отличницей. Не «круглой», заметьте, но абсо-
лютной — существенная разница в том, и в оправдание этой разницы могу только
сказать, что «круглых» отличников, как правило, не очень-то жалуют в классах. Лю-
тик же — совсем другое дело. Она была нашей всеобщей гордостью еще задолго
до того, как в районной газете появилась ее фотография, а в девятом — это после
«укрупнения», когда наша деревня стала «столицей» колхоза, — на обложке самого
популярного в стране журнала «Огонек» она, наша Лютик, вручала цветы самому
Никите Сергеевичу Хрущеву в драмтеатре областного города, куда ее, Лютика, спе-
циально привозили и отвозили на длинной черной машине.
Мать ее работала в колхозе бухгалтером. Как много позднее стало известно,
их выселили с бывшей оккупированной территории где-то в Белоруссии и предпи-
сали жить у нас, в нашем колхозе, и если б мы знали об этом самом факте с самого
детства, то ух как благодарны были бы тем, кто переселил...
Детство наше — или, по крайней мере, мое — было счастливым. Мы знали
только себя, а нам много ли нужно было для счастья. Конечно, у кого-то мужики не
вернулись с войны, но семьи их, наверное, горевали в своих домах, когда их никто
не видел и не слышал, а на людях и взрослые, и дети были как все, и у детства к
тому же есть счастливая способность не спотыкаться на худом, но пробегать мимо
вприпрыжку... Худое обнаруживается по мере взросления, и, взрослея, мы говорим,
что жить хуже стало, раньше-то разве так было — совсем не так! Мы в детстве не
спрашиваем родителей, счастливы они или нет. Они просто обязаны быть счаст-
ливыми хотя бы уже потому, что у них есть мы — и смысл, и цель их жизни. И я
вспоминаю свое детство как время всеобщего, поголовного счастья, потому что в
своей деревне горя не видел или не замечал, а за пределами деревни, во всей стране,
по кино и киножурналам судя, везде было еще лучше, чем у нас.
Зато у нас была Лютик. К пятому классу она стала такой красивой, что маль-
чишки перестали в нее влюбляться. В нашей семилетке в шестом классе она была
уже председателем пионерской дружины, и на пионерских линейках председатели
пионерских отрядов рапортовали ей о всяких хороших делах: о килограммах соб-
ранного металлолома, о количестве ведер древесной золы (ходили по домам и соби-
рали золу на удобрения), о колосках, собранных на полях и сданных «в колхозные
закрома», о шефствах над матерьми-одиночками (это у кого мужей поубивало, а не
у кого дети рождались сами по себе).
В шестом классе Лютик перестала ходить на уроки физкультуры. То есть она
приходила, но только смотрела, как мы прыгаем, бегаем, лазаем по канатам, и мы