Упрощенная HTML-версия
Алексей ЗВЕРЕВ
ê
114
Тут вперед выскочила Настя и руки в бока подвернула.
—Видать, выжила умом-то. Сиди у окошка и гляди на дорогу — вот и вся твоя
работа.
— Не о том ты, Настя, думаешь, не о том, — говорила бабка, промаргива-
ясь. — Гляжу вот на тебя: на языке одно, на уме другое.
— Это что же на уме моем? — подняла голос Настя.
— Ты мне про что на днях намекала? Про деньги какие-то?
—Это ты чо же, мама, говоришь? — бесстыже уставилась Настя на мать круг-
лыми глазами. — Я ить только прикинула: тятя жил индивидуально. Продавал мед,
ягоду, орехи, знахарил. Это мы чертомелили.
— А на что же мы детишек кормили? — спросила бабка.
— Должны быть деньги, так соображаю, — сказала Настя, уже не скрывая
мыслей, а бабка обратилась к городской:
— Вот она и зовет меня к себе. Дак, если я без денег приду, что же будет со
мной? И про Миньку у ей одно на уме — детдом и детдом. Лидку хочет спихнуть
за какого-то вдовца дальнего, а ей шестнадцать годков в рождество исполнилось. А
дом-то кому? Дом-то себе, а?
— Ты, мама, рассуждаешь как ярая единоличница, — переходила к политике
Настя. — Ты пожила в войну-то неколхозно, язык-то тебе и разъело. Ты только и
думаешь о деньгах да о домах.
— Все мы в войну-то огородами жили, — отвечала бабка. — Абы как выжить.
Все мы спасались огородом да тайгой. Ты меня не попрекай этим, — задрожал го-
лос бабки.
— Ну, политики, — растянула слово городская. — А ты-то, девочка, зачем
тут? — спросила она Лидку, чтобы покончить с прежним разговором.
— Это внучка ее, Лидка, — ответил Спиридон.
— А! Ну, ты-то как будешь? Хоть за скотом-то в колхозе ходить сможешь?—
Лидка молчала, тоскливо уставившись в промерзшее окно.
— Чего же ты молчишь?
Лидка вдруг уронила голову на руки и завыла, меж пальцев покатились слезы,
и Спиридон не удержался, подошел к ней и потряс за плечо.
— Да ты чего это, Лидуха? — заворковал он ободряюще. — Вот не ожидал.
Такая хозяйка, такая проворная.
— Плакса добрая, — сказала Настя. — Чуть что, так и за слезы, Минька ска-
жет — плакать, бабка поворчит — плакать.
— У ей вся защита — слеза, — заступилась бабка, — шибко слезливая стала,
это правда. И подумайте — одну оставить. Нет, я в своих стенах помирать буду, и
детишек не трожьте, оставьте при мне.
Сторож сельсоветский, старик чуть помоложе бабки, покряхтел, присев на по-
доконницу, поцарапал затылок, столкнув шапку с седого, еще кудрявящегося чуба,
и сказал:
— Де-ла! — И может, ничего больше не добавил бы, если бы Спиридон не
спросил его:
— Скажи-ка, Тихон, и ты свое слово.
—Это куда же вы парнишку спроваживаете?— заговорил он порывисто, слов-
но боялся, что перебьют его и не дадут высказаться. —Будь он мой мнучок—живи,
и никуда. Пока я не издохну. Много ли мне надо, а все бы ему, все ему. Это ведь
помыслить только — отдать от бабки, какая она ни больная, в чужие руки.
— Теперь, кажется, все высказались, — сказала городская. — Твое слово,
Осинкин.