Упрощенная HTML-версия
ГАРУСНЫЙ ПЛАТОК
ê
115
Во время разговора Минька стоял у печки, приткнувшись к ней плечом, и о
нем забыли, отгороженном спинами, а тут отступили, и Минька поглядел на Спири-
дона сузившимися, словно подремывавшими глазами.
—Поехали, дядя Спиридон, — сказал он, и все зашевелились и уставились на
Миньку. И долго в комнате было тихо, и только слышалось с улицы, должно быть, с
наличника, воркование голубя с голубкой. Лидка вдруг опять ударилась в слезы. И
так все вышли под громкий Лидкин вой.
На рассвете Спиридон с Минькой выехали в город. Оба они сидели на санях
переднего коня, сельсоветского Воронка, а привязанный Гнедко шел сзади.
— Задачу ты задал завроно своим словом «поехали», — подмигнул Спиридон
Миньке. — Она вроде и обрадовалась и нет. Руки-то важно уперла в стол, козонка-
ми-то как пристукнула, де все сделано, парнишку в детдом, и баста. Измучилась как
она от беседы, зевать принялась. А какую ты продажишку взял?
— Котелок меду, полмешка ягод и орехов с пуд.
— Торганешь ладно. Валяй, Минька, торгуй. Таким делам твоим я помощ-
ник, — сказал Спиридон и хлопнул Миньку по спине, отчего звякнули ордена и
медали под дохой председателя. В деревне он их не носил: все видели, все знают
наперечет. А в городе понадобятся, потому что по Минькиному делу он едет и по
своим сельсоветским делам, придется ходить по учреждениям, и в разговорах на-
грады играют не последнюю роль. Мартовский мороз не цепенит губ, не залазит в
варежки и катанки, щеки лишь пощипывает и нос подхолаживает. Солнце видишь
только на взлобке, а так все лес и лес. Желтый свет держится у верхушек деревьев,
искрами перемигиваясь в осевших снегах.
— Ты бы, дядя Спиридон, о войне рассказал, — просит Минька.
Спиридон сенинку в губы взял и мял ее, глядя в пестроту леса.
—Плохой я рассказчик, Миня, —скосил бровями на Миньку. —А живет она и
посейчас в голове кружением каким-то. Вроде отошедшей болезни. Тебе ведь надо
что-нибудь геройское, а геройского-то вроде и не было. Работа, Миня, была великая
и жестокая. Совестно за человека становится, когда видишь, как война ломает его.
Жалостливость запоздалая мучить начинает, Миня. Вот как сейчас вижу: сидим мы
в палатке, крутим рацию, ловим немецкий разговор, будто вот они, рядом лопочут.
А к нам в палатку заглядывают детишки годков по пять, худенькие, голодные, обор-
ванные и грязные, — и просят хлебца тоненькими голосами. Мы их кашей накор-
мили и в тряпочку им каши завязали, хлеба дали, и пошли детишки по земле войны,
без матерей и отцов, куда пошли, кто их там накормит? Я, брат, ой как хочу забыть
ее, войну-то. Тебе ведь надо «бух» и «трах». А мне глаза этих детишек видятся. Ну,
хватит об этом. Ты, Миня, как продашься, давай деньги мне. Не дай бог потеряешь
или городская шпана вытащит. Я ведь знаю, что ты задумал купить?
— Ну-ка, угадай, — оживился Минька.
—Хлеба — это само собой. Лидке на платье, бабке на юбку. Остальные деньги
на керосин, на соль и сахар оставишь.
— Почти что угадал, — сказал Минька.
— Ну вот и хорошо, как раз к воскресенью, к барахолке подъедем. А себе что
задумал купить?
— Себе косу новую.
— Фу-ты, батюшки! — хлопнул по полам дохи Спиридон, и сдержанным зво-
ном звякнули медали.
— Ему — косу! Это что за Минька! А еще?
— Сот надо подкупить.