Упрощенная HTML-версия
Алексей ЗВЕРЕВ
ê
116
— Ну-у, молодец! Ты мир дивить собрался, — восторгался Спиридон, пытли-
во уставившись на Миньку. — Неужели правда, что ты об этом думаешь? Неужели
такого человека ловкого породила та же война окаянная? А вот возьмешь и балалай-
ку купишь. А?
— Балалайку покупать не стану, а как вырасту, гармонь куплю. Глядите, вот я
каков, Минька-то Осинкин. Вальсы и танги разные выучу. Вот увидишь, дядя Спи-
ридон.
— Ну, ты в отца пошел, не в деда. Дед твой дитей был до старости. И зна-
харство вроде забавы было для него. Вылечит — зарадуется, не вылечит — за-
горюнится. Настя зря про деньги говорит. Какие там деньги! У него сроду их не
бывало. Они меж пальцев у него утекали, как семя просяное. Да и не из-за денег
знахарил — просто любил помочь, любил человека.
— А ты любишь людей, дядя Спиридон? — спросил Минька неожиданно.
—Спросишь же ты, Миня. Как про себя скажешь? А вот было, было время. Не
любил людей, да и себя тоже. Я в Москве лет восемнадцати оказался. Ну, знаешь,
среди тысячи-то, миллионов-то людей, как в лесу. Орать охота. Мельтешение какое-
то, как в пургу. Раз иду по площади, как потерянный, а меня хлоп по руке, я аж раз-
вернулся. А это машина меня по руке саданула, не мешай-де, не лезь куда не надо,
задавлю. В парнях я был шибко нелюдимым. И мнение имел о себе такое: зачем ты,
червяк, выполз из земли? Езжу, кружу по свету, а думаю о себе: зачем выполз? И
невзлюбил я эту тайгу людскую. А в войну со мной стряслось обратное. Весь он,
этот люд-то, из плащей, из кож, из цигеек и модных туфель, из-под зонтиков разных
в шинель залез, а из нее виднее, кто ты есть. Ну вот ты ученый, артист или черт-те
знает кто, а тебя в шинель, тебя сравняли, давай померяемся теперь, кто мы с тобой
и как к этому последнему делу приспособлены. Ага! Я-то и оказался сильнее. Я им
башмаки подколачивал, шинели подгонял. Я как-то сразу увидел, что всем нужен.
Ага, ты в одну дыру залез, а я всего миру нанюхался, и из гвоздя могу струну вытя-
нуть, и меня нарасхват. Капитан наш приметил меня и говорит: «Универсал, гово-
рит, ты, Спиридон, коренной, говорит, ты, русак, из подковы щи сваришь». И почуял
я, что любят люди меня. А капитан, так тот говорит: живые останемся, вместе куда-
нибудь жить поедем, я, говорит, полюбил тебя, Спиридон, и от себя не отпущу. «Те-
перь-то, — говорю, — останемся живые, мы уж по три раза ранены, заворожены мы
от смерти, капитан». Верили, ей-богу, верили, что выживем мы. Только капитан-то
не дожил, не дожил мужик, не пожили мы вместе. Да. А я в разведке у него был. Это
не та, пехотная разведка. Это артразведка. В бинокль или в стереотрубу поглядывай,
занеси все дороги, кусты, дома себе в книжку, измерь и подсчитай. Скажу, наторел
здорово я в этом деле. Глаз-ватерпас у меня, и за то капитан ценил. «Талант, — гово-
рит, — ты, Спиридон. Образования бы тебе, ты бы большими делами ворочал». Он
в мой глаз лучше верил, чем в артиллерию свою. «Какая, — спросит, — какая даль
вон до той церкви?» — «Такая», — говорю. И точно: как мину пошлем, так она на
местечко мое и плюхнется. Держался за меня капитан здорово. А в жизни был вовсе
ни к чему не умелый. Начнет сам погон пришивать, и все не ладно, порет да шьет. Я
говорю: «Давай-ка я вам пришью», а он как расхохочется: «Не полагал, Спиридон,
не полагал, что в капитанах загуляю». Он любил это слово «полагал», и говорил
все с мечтой как-то, и глаза у него были задумчивые. Я его все поддразнивал этим
словом, «полагал». Он хохочет, и только. Ты не заснул, Минька?
— Нет, нет, рассказывай, — отозвался Минька.
— Это раз такое дело. Спрашивает он меня: «Ты женат, Спиридон?» — «Трое
ребятишек», — говорю. «А я, — говорит, — не успел, и нет у меня никого. Давай я
на твою семью свой аттестат запишу».