Упрощенная HTML-версия
ГАРУСНЫЙ ПЛАТОК
ê
119
так, для утешения, говорю. Помогаю, девка, я это себе уяснил. Я от сердца людям
помогаю. Это как такой доктор-то называется, который от сердца лечит. Я и травой,
и словом, и вот тут, — дед стучит в грудь, — тут легче. Я по силе возможности по-
мочь оказываю. А когда ведь не могу, прямо и говорю: «Не могу, доктора зовите».
Это тоже помочь, совет-то...
При воспоминании о деде в сердце Миньки разливается доброта. Он протя-
гивает руку и достает до губ Гнедка, неторопливо идущего за санями. Может, и
конь вспоминает о своем стареньком хозяине. «Вот так, Гнедко, нет теперь деда-то
у нас, — печалился в мыслях Минька. — Ведь я говорил ему: «У тебя, деда, одно
лекарство, выпивка. Перестал бы». А он что сказал: «Нельзя, Минька, перестать.
Как зашабашу, сразу помру». И когда дед слег и перестал выпивать, Миньке хоте-
лось, чтобы он поднялся вдруг и, ероша волосы и покрякивая, сказал: «Дай, мать,
стопочку. Тяпну, и вся хворь пройдет». Но дед все тишел, все похрипывал, а за день
до смерти поднялся, обрадовав всех домашних. «К больным съезжу, мать», — ска-
зал он и велел Миньке запрячь Гнедка, велел и ехать с ним. И доехал Минька, куда
повелел дед, да только тут же и сани повернул назад: дед, как сидел в передках,
согнувшись, так и умер. И бабка как-то сразу изменилась. До того была подвижна и
задириста. Деда на спор вызывала. Если тот уклонялся, улыбаясь снисходительно,
бабка торжествовала: вот и сдался, вот и сказать нечего, вот и загнала в угол. Дед
хохотал от этих слов, и бабка торкала по широкой его спине, и в торканье этом слы-
шалось тайное сознание того, как дед умен и как высок в своей уступчивости. Когда
дед был дома, бабка тем и занята бывала, что ворчала на него. Когда же дед был в
«гостях», то есть знахарил, бабка принималась хвалить его перед внучатами.
—Полвека грызу его, а он только усмехается. А делает свое, и получается, что
по его-то и лучше, а я помеха ему, дуреха неладная. Умница деда-то ваш. Учитесь у
него, приглядывайтесь, пока живой.
Постоянно хворая и охающая бабка работала так, что и молодой не угнаться.
Особенно по весне она входила в работу, когда наступало время посадки, поливки,
полотья. Тут она вроде молодела, на щеках появлялся бордовый румянец. Руки ее
выхватывали из речки ведра, полные воды. Ноги, обутые в старые дедовы ичиги,
бойко протаптывали дорожки меж гряд. Бойкостью она заражала Миньку с Лидкой,
и они, сгибаясь под тяжестью ведер, таскали и таскали воду к огуречным грядам,
поливая ею лунки.
— Кто из вас огурец стоптал? — дознавалась бабка, и детишки переглядыва-
лись и хихикали.
— Так было, мама.
— Я вам дам «так было». Будто осторожнее нельзя.
После трудового дня с лица бабки не сходила улыбка удовольствия. Она при-
носила соты, полные меду, и угощала внучат, подолгу глядела, как они, высасывая
мед, жевали мягкие и сладкие вощинки.
После смерти деда бабка как-то сдала. Она бросала взгляд за окно и часто
бесслезно плакала.
При этих думах Миньке привиделось, что и бабка лежит в дедовом углу и
умирает. Он сожмурил глаза, откинул воротник дохи и вздохнул всей грудью. «Нет,
мама, поживи еще, — запросил Минька в думах своих бабку. — Года три, ну два
пожила бы еще. Как бы это сделать, какого лекарства купить?» И Миньку чуть не
прохватила слеза, когда он вспомнил, что первой в его памяти зажила бабка. Бабка
водит ему по ладони и наговаривает: «Сорока-ворона гостей ворожила, баню топи-
ла, воду носила, тут холодна вода, тут горяча вода, тут кипяток, а тут чик-чикаток».
И щекотала Миньку бабка, и он вертелся, подпрыгивал и хохотал от теплых паль-