Упрощенная HTML-версия
ПАНТЕЛЕЙ
ê
133
— Простофиля же ты, Санька. Не жить рожден, а шишки на себя собирать.
Стишок-то про тебя есть: «Видно, по миру хочешь скитаться». Пантелей ты, вот
кто.
С тех пор и прозвали меня Пантелеем, тем самым, который промотал хомуты,
промотал лошадь. Хором пела родня эту песню, крестообразно дирижируя перед
самым моим носом. Я чуял, как те кресты угольной чернотой ложатся на мое серд-
це. Неужели я — Пантелей, пропащий человек, непутевый мальчишка.
О школе в семье всегда говорили устрашающе.
— Погоди! Семен Семенович из тебя сделает лепешку.
— Там тебе покажут, как ходить по одной половичке, а на другую не ступать.
— Ох, Санька, Санька, ох, уродец ты мой, — вздыхала мать. — Ну вот скажут
тебе в школе — лезь в колодец — и полезешь? Дома свои похохочут и забудут. Там
никто не пожалеет, будут тебя тыркать, будут совать тебя, покорненького, куда не
надо.
А мне скорее хотелось в школу. Я думал: «Вот увидите, какой я Пантелей! Я
буду учиться лучше братьев. Вот увидите!»
Никто в школу меня не собирал. Раз утром наелся печеной картошки и исчез из
дому. Меня хватились, чтобы толкнуть навоз убирать в хлеву, и не нашли. Вернулся
я с тетрадкой и карандашом и долго искал место, куда бы спрятать драгоценный
подарок учителя.
— Глядите-ка, он в школе был! — удивился брат.
— Неужто началось, — огорчилась мать. — Еще огороды не убраны.
— С ума сходит учитель наш, — сказал отец. — Показывай, что написал.
— Потом покажет, — сказал брат, — сыпь в хлев да как следует вычисти.
Я выгребал навоз и прислушивался к улице, с нами учитель обещался сходить
в лес. Я услышал веселый щебет первоклашек, бросил лопату и выскочил за ворота,
а вдогонку кричали:
— Куда ты! Вернись! А навоз! А дрова! А огород!
Я еще не нагляделся на учителя в классе. В лесу я забегал вперед и глядел
в глаза ему, осматривал его опрятный костюм. Мне казалось чудом, что седой и
старый человек снизошел до нас, ребятишек, и разговаривает с нами запросто. Его
можно спросить, и он ответит ласково и тихо, и так тепло ляжет его рука на твое
плечо. В те дни казалось, что засветилось для меня два солнца, одно на небе, другое
рядом — и какое из них светлее? И потом, когда спать лег, не виделся мне в глазах
ни лес, ни мальчишки. Чуялось какое-то радостное парение, виделась седая голова
и голубые ласковые глаза учителя.
Но и эту зиму я больше работал, чем учился. Я уже знал свою работу и делал
ее исправно. Кроме своей работы было много такой, которая поручалась в нака-
зание. Особенно часто наказывал меня старший брат Нефед, словно был ко мне
приставлен для этого. С каким-то злорадством он заставлял меня щепать лучины,
растянувшись на скамье и следя за мной.
— А ну! Что перестал?! — кричал он, если я ковырялся в ладошке.
— Занозил, — показывал я руку.
— Эки нежности! Что из тебя получится, Пантелей, не знаю.
Я ненавидел его, но щепал и щепал лучины до потемок, все ждал, вот уйдет
он куда-нибудь; знал, что и уйдет, легче не будет, на его место ляжет другой брат и
повторит волю старшего.
— Ладно, кончай, Пантелеюшко, — скажет брат, и ты сунешь под печку вя-
занку лучин, клубком свернешься на горячей печке и уснешь. Работа делилась на
легкую, домашнюю, и тяжелую, заимошную.