Упрощенная HTML-версия
Алексей ЗВЕРЕВ
ê
134
Меня барином прозвали в семье, когда на целое лето запрягли нянчиться с
племянником.
Как только поднималось солнце, во двор выбегала невестка, удилищем шуро-
вала по сеновалу или, не добудившись таким способом, залезала и срывала с меня
шубенку.
— Семья пашет, а он спит. Притаился, небось. Марш к зыбке!
Не умывшись, я хватался за зыбку и, если укачать племянника не удавалось,
кормил тюрей, сажал на горшок, угнездывал его в тележке и возил по селу в обще-
стве таких же нянек. Глядишь, ребенок голову свесил, и ты уснешь сразу же, кос-
нувшись теплого бревна. Вокруг гвалт, а ты спишь, и разбудит тебя крепкий шлепок
невестки.
— Окаянный! Вот ирод навязался. С таким пустяшным делом не сладит! Вези
его! Катай его!
Опять заскрипит тележка, и опять, наклонясь к ней, катаю я племянника до
вечера. Соседи смеялись:
— Кончай работу. Вот и Санька откучерил на своем драндулете.
Я всегда хотел спать. Я мог спать сидя на земле, на бревне, навалясь на теле-
жку, даже стоя вдруг чувствовал, что засыпаю. Девчонки замечали мое состояние и
кричали:
— Пантелей-то умирает! Ложись уж, чучело, а мы посмотрим.
Спать было нельзя. Из ворот подглядывала невестка.
Я видел, что няньки запасались бутылочками зеленоватого настоя. Разбухшие
головки мака плавали в нем. Горластому ребенку они совали соску в рот и давали
глотнуть раз-другой. Повяньгав немного, ребенок засыпал, не чуя на лице черных
скопищ мух. Брат где-то прослышал, что мак — отрава, и запретил пользоваться им.
Я завидовал нянькам. Раз выпросил у них бутылочку и вдоволь напоил племянни-
ка. Отвез его на край села в пышные заросли крапивы и, увидев, что он спит, сам
лег подле тележки. Видать, спали мы долго, потому что успела схлынуть жара, и в
полусне я чуял идущую прохладу от земли. Крепкие руки схватили меня и подняли
на ноги. Я шмыгнул в крапиву, как в кипяток. Плакать я не смел, лишь плясал на
одном месте и издавал звук «фу-фу-фу», словно хотел сдуть огонь ожогов. Невестка
схватила ребенка, брат тележку, и убежали, а я упал на землю и терся об нее. У меня
еще горели уши, когда я вернулся домой. Ребенок не просыпался. Брат встретил
меня со знакомой бутылочкой.
— Пей.
Я отворачивался, как отворачивается лошадь, когда ей суют несъедобную
траву.
Потом я все же взял из рук брата посудину и сквозь коровий кисло пахнущий
сосок вытянул маковую запарку. Все уставились на меня, кто со злорадством, кто со
страхом. Но оттого ли, что успел выспаться, от крапивных ли ожогов, или оттого,
что был очень напуган, я долго не засыпал... Я знал, чего ждали домашние, и бодро
похаживал по двору, швырял камни в воробьев, посвистывал и подмаргивал.
По телу разлилась истома, меня как бы влекло, воздымало вверх. Стало легко,
беспечально, явились дерзость и любопытство: что будет дальше со мной? Я много
раз слышал про лунатиков. «Дай стану лунатиком»,— отчаянно подумалось мне.
Сперва я забрался на заплот и попробовал постоять на нем — получилось. Затем
поднялся на козырек калитки, кося глаз на окна дома, перебрался на ворота и, зало-
жив руки за спину, прошелся по ним. Я слышал, как хлопнула сенная дверь и вы-
скочила на улицу мать. Она махала руками, кляла меня и требовала сойти, звала на
помощь братьев моих, но они в пустом любопытстве таращили глаза. «Что скажете