Упрощенная HTML-версия
Иннокентий ЧЕРЕМНЫХ
ê
168
появлялись на улице, то определяли, кто из них нес вещмешок с сухарями, кто с
урюком. Всем выдавали по сухарику на день. Нам второй день — ничего. Медсест-
ра пояснила: «Вы еще не состоите на довольствии, вас рота должна кормить».
И лишь на третий день к нам на крышу забрался распотевший, с исхудалым,
обветренным лицом Гоша Марченко. В одних кальсонах, мы с радостью окружили
его, одетого в полушубок и ватные брюки, сплошь залепленные грязью, подставили
шапки под сухой урюк.
— Чему так веселы? — спросил он. — Большая беда в роте. Командира и ко-
миссара приговорили к расстрелу.
Мы ахнули... остолбенели. Вспомнили ту злополучную ночь, Королева, Колес-
никова, как они, жалея нас, уводили с поля боя…
— Ишо не расстреляли, — продолжал Марченко. — B яме сидят, — развязал
вещмешок и вмиг разбросал нам трехдневный паек. Получилось по девять урючин
на день. — Десятую я за дорогу съел, — признался Гоша.
— Ах ты обжора! Кусошник! Вор! — понесли мы на него. — В грязи утопим!
—Без вас утону... с урюком... Вы тут с голодухи подохнете! —Засобирался ухо-
дить: —Думал, получите по двадцать семь, рады будете, я и подкрепился. На «допе»
старшина получат урюк на роту, ташит его мне. —Он спрыгнул с сарая и, ссутулясь,
пошагал. Судя по усталому голосу, истощенному виду, можно было представить его
с мешком урюка на горбушке — упади он в грязь, пожалуй, не поднялся бы.
Тягловые лошади выбивались из сил, на ходу валились и тут же дохли. Ди-
визия осталась почти без лошадей. Конский труд переваливался на плечи солдат.
Все носили на себе. На оставшихся лошаденках вывозили раненых из санбата в
полевой госпиталь. Из двенадцати пароконных фургонов состоял обоз. За эти дни
мы видели его уже третий раз. Обоз остановился у палаток. «Сейчас начнется пог-
рузка»,— подумал я. Чертовски хотелось встретить кого-нибудь из земляков, и я,
чтобы не попасть на глаза медсестре, навещавшей нас, делаю через огороды крюк,
прошмыгиваю в палату, кричу:
— Ребята, кто из Братска?!
Никто не отозвался. Выхожу, пробираюсь в другую палату.
— Кешка! — ударил в уши голос Гриши Ермакова. — Иди сюда!
Раненые лежали валетом, едва не впритык один к другому, и узенький проход
вдоль палатки походил на тропинку. Осторожно пробираюсь к растянувшемуся на
соломенной подстилке другу детства, присаживаюсь к нему. Глаза у него все такие
же большие, яркие. Шея длинная, только совсем стала тонкой, и круглая голова да-
леко держалась от узких плеч. Нога в гипсе.
— Навоевался? — говорю.
— Да-а!.. — с досадой ответил друг.
— Продвинулись хоть немножко?
— Да ну продвинулись!.. Они нас бомбами, снарядами долбили. А у нас ни
самолетов, ни снарядов. Винтовка да сибирский характер, зло, дружное «ура», и
так — все дни.
С передовой донеслась пулеметная трескотня, взрывы, приглушенные рассто-
янием.
— Опять атака! — с тяжелым вздохом сказал Гриша, болезненно сморщил-
ся. — Для меня она была вчера последней. Сам комполка водил нас на штурм, с
задачей прорваться к Варшавскому шоссе. Раннее утро — холодно, — продолжал
он рассказ. —Перед нами речушка с плывущим льдом. Небольшое замешательство
солдат и голос командира Руденко: «За мной, вперед!» — и сам побрел. — Гриша
содрогнулся. — Глубина выше пояса. Перебрались на правый берег. Немцы молчат.