Упрощенная HTML-версия
В СОРОК ВТОРОМ
ê
239
Мне видно дверной косяк и полукруг голландской печи, выступающий из сте-
ны. По черной масляной краске гвоздем нацарапаны матерные слова. Их пытались
закрасить. Под ними тригонометрические функции. Я еще помню их — меня взяли
в армию из десятого класса, а теперь уже не забуду никогда: целый месяц только они
и были перед глазами.
Заживающие раны зудят и смердят. Тошный сладковатый запах наполняет гос-
питальную тесноту. Но к нему быстро привыкаешь, а вместе с гноем из ран уходит
боль: колодину-руку в бинтах можно передвигать, она уже не мучит беспрерывно.
В иные дни у нас по-настоящему весело. Если не считать дыр от осколков и
пулевых пробоин, все мы совершенно здоровы.
«Женихи! Ломовые жеребцы! Лоботрясы!» — зовет нас хирург. Он употребля-
ет и другие слова, похлеще, но ему прощается все. Его большие глаза, заслоненные
стеклами очков, совсем не злы.
В изножье моей кровати — койка капитана Зуйцева. Нас разделяет тумбочка.
В ней Зуйцев держит свои вещи: бритву, ремень с портупеями, кобуру от пистоле-
та... Мне хранить нечего, все мое имущество на мне, да и оно казенное.
Капитан Зуйцев — из числа выздоравливающих. В дни, свободные от перевя-
зок, ему даже разрешают уходить в город. В палату он возвращается за полчаса до
отбоя, на тумбочке его ждет остывший ужин, накрытый тарелкой. Капитан берет
пайку хлеба, остальное предлагает кому-нибудь. Охотники находятся: госпитальная
норма не очень велика.
—Сыт, братцы, во как, — говорит Зуйцев и начинает раздеваться. Мне не вид-
но его, слышно только, как скрипит кровать.
—Надо же, нашлась дура: кормит и поит, — это из дальнего угла подает голос
пожилой лейтенант с простреленным бедром.
— Есть, стало быть, за что кормить, — подначивает Зуйцев. — Тебя вот ни
одна баба не станет кормить. Какой от тебя прок? Заморыш. А я мужчина в самую
пору, только и делов — рука на подвязке. Так это не помеха...
— Повязку мог бы давно бросить — симулируешь.
— Ну, ты, саперная лопата, много понимаешь! Тебе бы мою пробоину, там бы
и остался...
Костыли мне подобрали по росту, и я начал понемногу ходить. Мир увели-
чился до размеров школьного здания. В коридорах тоже стояли койки. На них поче-
му-то сплошь лежали раненые в руку. Белые гипсы, словно неудачные макеты рук,
торчали над кроватями во все стороны.
В нижнем зале был небольшой бильярд. С самого утра на нем щелкали метал-
лическими шарами, но владеть кием мне еще не под силу. Зато здесь я познакомился
с шахматистом Коломейцевым из седьмой палаты на нижнем этаже. Несмотря на
разницу в двадцать с лишним лет, мы подружились.
Встречались мы с ним еще до завтрака. Утром возле школьной ограды — на-
стоящий рынок, полно торгующих женщин и ребятишек, а у нас с Коломейцевым
одинаковые вкусы: из дневной нормы мы выкраивали по пайке хлеба и обменивали
на молоко.
Коломейцев в линялом байковом халате, надетом на один рукав — правой
руки у него нет по локоть, — раньше всех выходил на крыльцо. Матерчатые тапоч-
ки на босу ногу, из-под халата видны кальсоны, штопором закрученные вокруг ног.
Госпитальная форма солдат — халат и нижнее белье; только офицерам выдавали
защитные хлопчатобумажные костюмы.
Потом появлялся я.
— Привет выздоравливающему! — Коломейцев улыбался мне и салютовал
здоровой рукой.