Упрощенная HTML-версия
ЧТО ПЕРЕДАТЬ ВОРОНЕ?
ê
335
кал успокаивался. На нем еще вздрагивала то здесь, то там короткая волна и, плес-
нув, соскальзывала, не дотянув до берега. Воздух слепил глаза каким-то мутным
блеском испорченного солнца; его, солнце, нельзя было показать в одном месте,
оно, казалось, растекалось по всему белесо-задымленному, вяло опущенному небу
и блестело со всех сторон. Утренняя прохлада успела к этой поре сойти, но день
еще не нагрелся; похоже, он и не собирался нагреваться, занятый какою-то другой,
более важной переменой, так что было не прохладно и не тепло, не солнечно и не
пасмурно, а как-то между тем и другим, как-то неопределенно и тягостно.
И опять я почувствовал такую неприкаянность и обездоленность в себе, что
едва удержался, чтобы, ни к чему не приступая, снова не лечь. Сон, из которого я не
чаял как вырваться, представлялся уже желанным освобождением, но я знал, что не
усну и что в попытках уснуть могу растревожиться еще больше.
Мне удавалось иногда в таких случаях переламывать себя... Я не помнил, как
это происходило — само собой или с помощью сознательных моих усилий, но надо
было что-то делать и теперь. С преувеличенной бодростью принялся я растапливать
печку и готовить чай, разбирая между делом рюкзак, выносил в кладовку банки и
свертки. Я люблю эти минуты перед утренним чаем: разгорается печь, начинает
посапывать чайник, на краю плиты томится на слабом жару в ожидании кипятка,
испуская благостный дух, приготовленная заварка, а в открытую дверь дыханием
наносит и, словно обжегшись о печь, относит обратно уличной свежестью. Я люб-
лю быть в такие минуты один и, поспевая за разгорающимся огнем, чувствовать и
свое поспевание к чаю, выстраданную и приятную готовность к первому глотку.
И вот чай заварен, вот он налит, кружка курится душистым хмельным парком, над
горячей, густо коричневой поверхностью низко висит укрывающей, таинственно
пошевеливающейся пленкой фиолетовая дымка... Вот наконец первый глоток!.. Как
не сравнить тут, что торжественным колокольным ударом прозвучит он в твоем
одиноком миру, возвещая полное пришествие нового дня, и, ничем не прерывае-
мый, дозвучит до множественных, как рассыпавшееся эхо, отголосков. И второй
глоток, и третий — те же громогласные сигналы общей готовности разморенных
за ночь сил. Затем начинается долгое, едва не на час, рабочее чаепитие, постепенно
подкрадывающееся и подлаживающееся к твоему делу. Для начала этакий барский,
поверхностный взгляд со стороны: что это ты там вчера навыдумывал? Годится или
нет? Туда или не туда заехал? В тебе словно бы и интереса нет ко вчерашней работе,
а так, вспомнил ненароком, что делал что-то... Это направленное, но еще блуждаю-
щее внимание. Не торопясь ты пьешь чай, все глубже и глубже задумываясь с каж-
дым глотком какой-то неопределенной и беспредметной мыслью, ощупью и лениво
ищущей неизвестно что в полном тумане. И вдруг невесть с чего, как зрак, мелькнет
в этом тумане первая ответная мысль, слабая и неверная, которой придется затем
посторониться, но, мелькнув, она покажет, где искать дальше. Теперь уж близко,
ты переходишь, прихватив с собой кружку с чаем, с одного стола за другой, ты для
порядка просматриваешь еще старую, сделанную работу, а в тебе нетерпеливо на-
чинает звучать продолжение.
Ничего похожего на этот раз у меня не было. Я даже двигался с усилием. Чай
пил, как всегда, с удовольствием, но он нисколько не помог мне и не взбодрил, бес-
причинная холодная тяжесть и не собиралась отступать. Из упрямства я подсел все-
таки к столу с бумагами, но это было все равно что слепому смотреть в бинокль:
ни единого проблеска впереди, сплошь серая плотная стена. Полным истуканом, с
кирпичом вместо головы, просидел я полчаса и, до последней степени возненави-
дев себя, поднялся.
Что-то как бы пискнуло со злорадством за моей спиной, когда я отходил от
стола...