Упрощенная HTML-версия
Валентин РАСПУТИН
ê
348
прижимистый старик, выиграв четыреста рублей, сгоряча нагреб мне ведро карто-
шки — под весну это было немалое богатство.
И все потому же, что я разбирался в номерах облигаций, матери говорили:
— Башковитый у тебя парень растет. Ты это... давай учи его. Грамота зря не
пропадет.
И мать, наперекор всем несчастьям, собрала меня, хотя до того никто из нашей
деревни в районе не учился. Я был первый. Да я и не понимал как следует, что мне
предстоит, какие испытания ждут меня, голубчика, на новом месте.
Учился я и тут хорошо. Что мне оставалось? — затем я сюда и приехал, друго-
го дела у меня здесь не было, а относиться спустя рукава к тому, что на меня возла-
галось, я тогда еще не умел. Едва ли осмелился бы я пойти в школу, останься у меня
невыученным хоть один урок, поэтому по всем предметам, кроме французского, у
меня держались пятерки.
С французским у меня не ладилось из-за произношения. Я легко запоминал
слова и обороты, быстро переводил, прекрасно справлялся с трудностями право-
писания, но произношение с головой выдавало все мое ангарское происхождение
вплоть до последнего колена, где никто сроду не выговаривал иностранных слов,
если вообще подозревал об их существовании. Я шпарил по-французски на манер
наших деревенских скороговорок, половину звуков за ненадобностью проглатывая,
а вторую половину выпаливая короткими лающими очередями. Лидия Михайловна,
учительница французского, слушая меня, бессильно морщилась и закрывала глаза.
Ничего подобного она, конечно, не слыхивала. Снова и снова она показывала, как
произносятся носовые, сочетания гласных, просила повторить — я терялся, язык у
меня во рту деревенел и не двигался. Все было впустую. Но самое страшное начи-
налось, когда я приходил из школы. Там я невольно отвлекался, все время вынужден
был что-то делать, там меня тормошили ребята, вместе с ними — хочешь не хочешь
приходилось двигаться, играть, а на уроках — paботать. Но едва я оставался один,
сразу наваливалась тоска — тоска по дому, по деревне. Никогда раньше даже на
день я не отлучался из семьи и, конечно, не был готов к тому, чтобы жить среди
чужих людей. Так мне было плохо, так горько и постыло! — хуже всякой болезни.
Хотелось только одного, мечталось об одном — домой и домой. Я сильно похудел;
мать, приехавшая в конце сентября, испугалась за меня. При ней я крепился, не жа-
ловался и не плакал, но, когда она стала уезжать, не выдержал и с ревом погнался за
машиной. Мать махала мне рукой из кузова, чтобы я отстал, не позорил себя и ее, я
ничего не понимал. Тогда она решилась и остановила машину.
— Собирайся, — потребовала она, когда я подошел. — Хватит, отучился, по-
едем домой.
Я опомнился и убежал.
Но похудел я не только из-за тоски по дому. К тому же еще я постоянно недо-
едал. Осенью, пока дядя Ваня возил на своей полуторке хлеб в Заготзерно, стояв-
шее неподалеку от райцентра, еду мне присылали довольно часто, примерно раз
в неделю. Но вся беда в том, что мне ее не хватало. Ничего там не было, кроме
хлеба и картошки, изредка мать набивала в баночку творогу, который у кого-то под
что-то брала: корову она не держала. Привезут кажется много, хватишься через два
дня — пусто. Я очень скоро стал замечать, что добрая половина моего хлеба куда-
то самым таинственным образом исчезает. Проверил — так и есть: был-нету. То же
самое творилось с картошкой. Кто потаскивал — тетя Надя ли, крикливая, замотан-
ная женщина, которая одна мыкалась с тремя ребятишками, кто-то из ее старших
девчонок или младший, Федька, — я не знал, я боялся даже думать об этом, не то
что следить. Обидно было только, что мать ради меня отрывает последнее от своих,