Упрощенная HTML-версия
УРОКИ ФРАНЦУЗСКОГО
ê
355
се — она иногда могла сказать и всласть, а словно бы от притаенности и ненужной
экономии. Я готов был свалить все на французский язык: конечно, пока училась,
пока приноравливалась к чужой речи, голос без свободы сел, ослаб, как у птички
в клетке, жди теперь, когда он опять разойдется и окрепнет. Вот и сейчас Лидия
Михайловна спрашивала так, будто была в это время занята чем-то другим, более
важным, но от вопросов ее все равно было не уйти.
—Ну, так что ты делаешь с деньгами, которые выигрываешь? Покупаешь кон-
феты? Или книги? Или копишь на что-нибудь? Ведь у тебя их, наверное, теперь
много?
— Нет, не много. Я только рубль выигрываю.
— И больше не играешь?
— Нет.
— А рубль? Почему рубль? Что ты с ним делаешь?
— Покупаю молоко.
—Молоко?
Она сидела передо мной аккуратная, вся умная и красивая, красивая и в одеж-
де, и в своей женской молодой поре, которую я смутно чувствовал, до меня доходил
запах духов от нее, который я принимал за самое дыхание; к тому же она была учи-
тельницей не арифметики какой-нибудь, не истории, а загадочного французского
языка, от которого тоже исходило что-то особое, сказочное, неподвластное любому-
каждому, как, например, мне. Не смея поднять глаза на нее, я не посмел и обмануть
ее. Да и зачем, в конце концов, мне было обманывать?
Она помолчала, рассматривая меня, и я кожей почувствовал, как при взгляде
ее косящих внимательных глаз все мои беды и несуразности прямо-таки взбухают
и наливаются своей дурной силой. Посмотреть, конечно, было на что: перед ней
крючился на парте тощий диковатый мальчишка с разбитым лицом, неопрятный
без матери и одинокий, в старом, застиранном пиджачишке на обвислых плечах,
который впору был на груди, но из которого далеко вылезали руки; в перешитых из
отцовских галифе и заправленных в чирки марких светло-зеленых штанах со сле-
дами вчерашней драки. Я еще раньше заметил, с каким любопытством поглядывает
Лидия Михайловна на мою обувку. Из всего класса в чирках ходил только я. Лишь
на следующую осень, когда я наотрез отказался ехать в них в школу, мать продала
швейную машину, единственную нашу ценность, и купила мне кирзовые сапоги.
— И все-таки на деньги играть не надо, — задумчиво сказала Лидия Михай-
ловна. — Обошелся бы ты как-нибудь без этого. Можно обойтись?
Не смея поверить в свое спасение, я легко пообещал:
—Можно.
Я говорил искренне, но что поделаешь, если искренность нашу нельзя привя-
зать веревками.
Справедливости ради надо сказать, что в те дни мне пришлось совсем плохо.
Колхоз наш по сухой осени рано рассчитался с хлебосдачей, и дядя Ваня больше не
приезжал. Я знал, что дома мать места себе не находит, переживая за меня, но мне от
этого было не легче. Мешок картошки, привезенный в последний раз дядей Ваней,
испарился так быстро, будто ею кормили, по крайней мере, скот. Хорошо еще, что,
спохватившись, я догадался немножко припрятать в стоящей во дворе заброшенной
сараюшке, и вот теперь только этой притайкой и жил. После школы, крадучись, как
вор, я шмыгал в сараюшку, совал несколько картофелин в карман и убегал за улицу,
в холмы, чтобы где-нибудь в удобной и скрытой низинке развести огонь. Мне все
время хотелось есть, даже во сне я чувствовал, как по моему желудку прокатывают-
ся судорожные волны.