Упрощенная HTML-версия
ГОД ЧУДА И ПЕЧАЛИ
ê
407
скал. Передо мной был не просто красивый вид вдаль — передо мной был мир
красоты, о которой мало что можно сказать словами, от него можно только пьянеть
и терять голову.
Чувствовать красоту мира — ведь это значит — любить! Это значит все про-
чие чувства на какой-то миг превратить в любовь, которая становится единствен-
ным языком общения души с красотой мира.
Это чувство любви и жажды любви захватило меня и словно не только подняло
над миром, но и сделало меня равным ему, и я получил возможность удовлетворить
неосознанное желание обнять этот чудесный мир и радостными слезами смеяться
ему в лицо!
И после много раз я испытывал подобное, но всегда чего-то чуть-чуть не хва-
тало в моей радости, и я до слез жалел, что в тот день, в тот миг не попробовал
летать! До сих пор сохранилась у меня наивная уверенность, что тогда я мог поле-
теть, мог пролететь над миром, потому что было такое мгновение, когда во мне не
осталось ничего, препятствующего полету!
Полет — не есть ли преодоление рубежа, отделяющего человека от Бога, сли-
яние своей души с душой мира? А жажда полета не есть ли стремление к совер-
шенству и чистоте? И однажды взлетевший человек, пожалуй, не смог бы вернуться
на землю и продолжать жизнь твари несовершенной. Может быть, он бы умер от
тоски, а может быть, изменил бы мир!
Я хорошо, я достоверно помню, что, стоя тогда на каменной площадке над
ущельем, я пережил мгновения не своей жизни, но мгновения вечности, которая так
же неизмерима, как и мгновение, и поэтому равна ему!
Потом, помню, все чувства стали как-то притупляться и приходила усталость
удовлетворения, и я снова сел, а мир вокруг будто начал разъединяться из целого
в отдельные предметы, тяжелеть и тускнеть в них. Высота превратилась в высоту
скалы, в предполагаемое количество десятков метров, уровень солнца говорил о
времени дня, прохлада воздуха — о приближающемся вечере. Я пытался было вер-
нуть состояние окрыленности и чистоты, но способность моя к тому исчерпалась,
и, хотя не было разочарования, реальность грустно вошла в сердце (или вернулась в
него) и диктовала действия. Вместе с реальностью пришел страх крутизны и высо-
ты, неуверенность в ногах и даже некоторое сожаление о легкомыслии.
С площадки я спустился легко. А вот дальше даже в глазах темнело от страха.
И вдруг я увидел, что, когда поднимался, просмотрел обход справа, где, кажется,
можно было миновать площадку и подняться сразу выше ее. И именно потому, что
предстоящий спуск внушал ужас, я вопреки всякой логике снова начал карабкать-
ся вверх, минуя площадку, на которой провел столько счастливых минут. А может
быть, часов?
Пожалуй, я был уже близко к вершине, но вершины не видел, как и сосны
на ней.
Подтянувшись очередной раз, я вполз на новую площадку, значительно боль-
ше первой, скорее, даже не площадку, а большой уступ, образовавшийся, возмож-
но, от обвала в этом месте части скалы. Дальше снова шла стена, но столько сил
отняло у меня восхождение, что я уже был бы рад, если бы эта стена оказалась
недоступной.
На четвереньках вполз на уступ, а когда поднялся на ноги и сделал несколько
шагов вперед, между громадными камнями, в глубине уступа, в нише скалы, на ка-
менном кресле увидел... старуху!
И вот тут, наконец, наступает самая трудная минута моего повествования.
Я уже говорил, что чудо — это есть то, что вопреки. Но вопреки чему? Конеч-
но же, нашему опыту. И потому, чем опытнее человек, тем недоступнее ему чудо,
тем невозможнее ему принять его, примириться с ним.