Упрощенная HTML-версия
Леонид БОРОДИН
ê
412
Я, наверное, очень долго пробыл в этой комнате и немного испугался, когда
вспомнил, что отсюда лестница ведет дальше вниз, и едва ли Сарма просила меня
посмотреть именно оружие, скорее всего, мне нужно увидеть все, что здесь есть!
Уже ступив на лестницу, я оглянулся и успокоил себя тем, что на обратном
пути еще раз все осмотрю.
Теперь лестница была длиннее, и привела она меня в огромный зал с колон-
нами. Колонны двумя рядами как бы образовали коридор, и в конце коридора уже
виделось что-то, кажется, какие-то статуи, и там было светлее. И наоборот, по бокам
коридорной колоннады стояли почти сумерки, и здесь, как и наверху, непонятно
было, откуда идет свет, и здесь свет этот был необычным, чуть с голубоватым оттен-
ком. Я пошел по коридору туда, где виднелись статуи, но не дошел метров двадцать
и остановился в изумлении и настороженности.
На небольшом возвышении в кресле с высокой спинкой сидел старик, или
таким он мне показался из-за густой белой бороды, спадающей ему на грудь. Его
одежда, что-то среднее между халатом и пальто, была темно-синего цвета, и белая
борода на синем фоне была подобна пене морской... Белые брови низко нависли над
глазами. Лицо было грустным и суровым.
По левую руку, склонив голову на подлокотник его кресла, сидела девочка
лет одиннадцати или двенадцати. Ее темно-русые волосы падали с подлокотника,
с руки старика ему на колени. Кресло, в котором она сидела, было чуть меньше, но
тоже с высокой спинкой. А слева от нее, положив голову на вытянутые лапы, лежал
черный щенок с коричневыми надглазниками.
И все трое они... спали!
За двадцать шагов от них, ни единого движения не уловив, я тем не менее уже
не имел никаких сомнений в том, что это не статуи. Мне казалось даже, что я слышу
их дыхание, хотя, конечно, ничего не слышал. И все же я уже знал, что это живые
люди, и уже не было того удивления, когда увидел Сарму. Теперь я знал, что именно
сюда, к ним, послала меня старуха.
Я стал тихо приближаться, и когда до помоста осталось три или четыре шага,
поднял голову щенок и, честное слово, удивленно посмотрел на меня. Дрогнули
локоны на руке у старика, и девочка, с трудом открыв глаза, как после долгого и
тяжелого сна, подняла голову и тоже посмотрела на меня, будто не верила своим
глазам.
Глаза у нее были синие, как одежда старика, как самый-самый синий цвет, и,
хотя она очень была удивлена, глаза ее были так печальны, что сразу все вокруг в
этом зале заполнилось и тихо зазвучало печалью. Печаль вошла и в мое сердце, и
оно заныло, а мне стало так нехорошо, как, наверное, никогда не было в жизни!
Девочка была такая красивая, что ничего об этом словами не скажешь, но мне
тогда показалось, что если на нее все время смотреть, то только этим можно и жить
до самой смерти!
Дрогнули ресницы, и голосом, похожим на ручеек в камнях, она сказала:
— Посмотрите, отец!
Я понял, что она сказала, хотя все звуки в словах она произносила не так, как
мы, как-то по-особому, в звуках ее речи совсем не было глухоты, будто она говорила
одними гласными.
Отец (теперь я видел, что он не так стар, как показалось сначала из-за белых
волос и бороды) тоже медленно, с трудом открыл глаза, и они оказались такими же
синими, как и у девочки, но были еще более печальными: уже не только печаль —
горе и что-то еще, может быть, большее, чем горе, было в его глазах.
Все трое они долго смотрели на меня молча, словно во время этого молчания
припоминали все, что было с ними до моего прихода, и даже взгляды их сначала,
хотя они и смотрели на меня, были обращены куда-то в себя, а когда я почувствовал,