Упрощенная HTML-версия
Леонид БОРОДИН
ê
420
яркое солнце, такой аромат зелени шел с обоих склонов ущелья, и вообще вокруг
был такой прекрасный реальный мир, осязаемый всеми человеческими чувствами,
что не верилось, будто где-то есть место, где нет радости и солнца.
Наступил, наконец, день, когда мать строго-настрого, под угрозой порки за-
претила мне выходить на берег Байкала. И это означало, что я свободен! И сначала
я, конечно, побежал на Байкал.
Под железнодорожной насыпью, немного в стороне от моста, на узкой полосе
берега у старой пристани располагался мальчишеский пляж. На берегу горело не-
сколько костров — купались с кострами даже в самые жаркие дни, ведь купались
целыми днями до заката, а вода в Байкале, я уже знал, какая! Но хоть я и прибежал
на берег, купаться не рискнул. Я даже не подошел к пляжу, а остался в стороне,
щурясь на сверкающую гладь озера, которая сегодня почему-то была чуть-чуть с зе-
ленью, может быть, оттого, что яркой зеленью горели склоны ущелья и горы вдоль
железной дороги. Волн не было, и лишь от места купания вдоль берега и вдаль,
но не очень далеко расходились голубовато-зеленые круги и терялись в каком-то
серьезном и достойном спокойствии всего безграничного озера. Спокойствие воды
порождало благодушное и улыбчивое настроение, и совсем не хотелось думать о
том, что под тонким, сверкающим стеклом поверхности могут быть сотни метров
глубины, где вечная темнота и покой, похожий на покой могильный. Думать не хо-
телось, но нет-нет да и думалось так, и становилось не по себе, если представить
себя утонувшим в этой бездонной темноте, ушедшим в глубину, куда и водолаз не
доберется!
И, наверное, по мрачной ассоциации с водяной бездной мысль вернулась к
Мертвой скале, к ее узникам, погребенным заживо, к тайне, неразгаданной и требу-
ющей разгадки.
Путь до скалы в этот раз мне показался в три раза длиннее, а подъем в десять
раз тяжелее. Это, может быть, оттого, что велико было мое нетерпение, а может,
просто еще слаб был после болезни.
Перед последним подъемом я затаился, прислушиваясь. Думалось, что услы-
шу бормотание Сармы или шорох ее голубого одеяния. Но — ничего! И сомнение
зародилось, там ли она? И потому на последний уступ почти запрыгнул.
До чего же она была страшной, эта старуха в каменном кресле и в воздушно-
голубом ореоле своего платья!
— Припорхал-таки, птенчик! — сказала она немного удивленно, но больше
с ехидством, потому что, пожалуй, без ехидства и злобы она вообще говорить не
умела.
Я ничего не ответил, только слюну сглотнул, справляясь с одышкой.
— Разве я разрешала тебе приходить сюда еще раз?
Она прищурилась и стала похожа на Бабу-Ягу из сказки.
— Если один раз я отпустила тебя отсюда живым, ты думаешь, и теперь... Или
ты вообразил, что я по тебе соскучилась!
И она хихикнула, поджав плечи к самому затылку так, что голова будто на
колени опустилась.
А кто знает, что ей в ум взбредет! Я поежился.
— Что, язык откусил от страха? — спросила она.
Я же никак не мог сообразить, что нужно сказать. Мне надо было туда, в скалу,
а с этой злой старухой я вообще не собирался разговаривать.
— Я хотел... — промямлил я. — Я думал...
— Ты думал! — она затряслась в хихиканье, заколыхалась в голубом. — Ты
умеешь думать! Вот уж чего о тебе не скажешь! Разве в твоей цыплячьей голове
есть то, чем люди думают!