Упрощенная HTML-версия
Леонид БОРОДИН
ê
452
Она опять, как в тот раз, погладила меня по голове. Мама тоже любила гладить
меня по голове, а я этого терпеть не мог. Но вот когда старуха — совсем другое
дело! Даже наоборот, хотелось, чтоб она гладила еще и еще. Какая-то особенная у
нее была рука!
— Нашла! Нашла! — сказала она. — Сорок лет искала и нашла!
«Сорок лет!» — ахнул я.
— Теперь и в самую дальнюю дорогу можно... — это она сказала как бы
для себя.
— Ну иди! Иди! Отстанешь — устанешь! Нога в ногу идти легче!
— До свидания!
Она кивнула.
Я шел и думал: «Кто же у нее там в Сухой пади? Сын? Муж?» Пытался пред-
ставить картину убийства, но не вписывался в нее Белый дед, а того, другого, я
не видал никогда... Картина не получилась. «Взять бы ее к нам жить! — подумал
я. — Но согласится ли?» Сорок лет она жила одна! Как это представить! Хоть ведь
вот Сарма, она уже сколько лет сидит одна на Мертвой скале — эти годы никто не
сосчитает, потому что люди даже не знают, что на месте Байкала была Долина Мо-
лодого Месяца!
Я нагнал Светку, но остальных не было видно, они ушли вперед. Вместе со
Светкой мы отстали от всех больше, чем на километр, а последний километр я уже
еле полз, отдыхая каждые пятьдесят шагов.
Когда дома отец снял с меня мешок, то я закачался, таким легким показалось
мне мое собственное тело без груза. Мама начала ахать по поводу смолы на моем
лице, в волосах на голове, на руках, но заставить смыть таким трудом заработанные
следы кедрача она не смогла. Я должен был появиться завтра на берегу как равный
среди равных, с собственными орехами в кармане, и у меня тоже будет чем похва-
литься — две шишки на голове прощупывались определенно, и я боялся, чтобы они
за ночь не исчезли.
Я поужинал, и сон мой был как провал в никуда.
Кончался август, и на склонах ущелья где полосами, где пятнами появился
желтый цвет. Это перегорал осинник. Зелень берез тоже утратила яркость, приро-
да словно готовилась к переодеванию, к смене наряда. Холоднее стали вечера, но
дни еще были жаркими, и, хотя давно прошел Ильин день, после которого нельзя
купаться, мы купались до посинения, потому что лишь теперь, к концу августа, кое-
как прогрелась вода в Байкале.
На берег я приходил с Другом. Он плавал вместе со мной и лучше меня, хотя
я тоже плавал по-собачьи. Он приносил палки, когда я кидал их в воду. Он сидел
около моей одежды и ждал меня, когда я играл на воде с мальчишками.
Вообще он был такой умной собакой, что все удивлялись. Все, кроме меня.
Они ведь не знали, откуда он. Он никого не кусал, но и не признавал никого из
чужих. Если его дразнили, он терпел, если угрожали, он молча показывал клыки.
Поселковые собаки, вздыбливаясь загривками, обходили его стороной.
У него был только один недостаток — он не лаял! Он совсем не лаял, точно
был глухонемой. Понимая все мои команды, на команду «голос!» он только чуть
шевелил хвостом. И еще. Хотя он и играл со мной, и бегал, и прыгал — глаза его
оставались всегда грустными, и мне было очень тяжело смотреть в них.
Я ведь больше не ходил на Мертвую скалу. Но это не значит, что я забыл о
ней! А всякий раз, заглянув в глаза Друга, я читал в них молчаливый укор в чем-то,
словно собака говорила мне: «Как я могу веселиться, играть и вообще испытывать
радость, когда ТАМ...» Ну и все прочее!