Упрощенная HTML-версия
Леонид БОРОДИН
ê
462
Я дожил до него. И вместо обычного «здравствуй», в коридоре спросил нервно
и торопливо:
— Привезла?
Она открыла дверь, достала дневник, из дневника вынула карточку и подала
мне. Я небрежно сунул ее в свой портфель, повернулся и пошел назад к выходу.
На первый урок я не пришел вовсе, и это было неслыханное ЧП, но плевать!
Сейчас я пишу эти строки, смотрю на поблекшую фотографию двенадцати-
летней девочки, что на пять лет моложе моей дочери, и никак не могу объяснить ту
радостную грусть, что охватывает меня! Годы свои я прожил, да и живу, без натяжки
можно сказать, — интересно, но если на минуту представить, что не было в моем
детстве всего того, о чем рассказываю, то жизнь моя потеряла бы цвета, то подума-
лось бы, что я прожил жизнь при пасмурной погоде, ни разу не увидев солнца, что
будто исчез бы чистый свет, теплым и грустным лучом сопровождавший меня всю
жизнь по непрямым дорогам жизни!
На некоторое время все изменилось. Ри теперь была всегда со мной. Я мог
смотреть на нее, сколько хотел. Я мог разговаривать с ней о том, что она забыла, о
чем не должна была вспоминать. Я был счастлив.
В ближайшее после того воскресенье я пошел в падь. Снег завалил каменную
россыпь перед Мертвой скалой, и пробираться к скале стало много труднее, а лезть
на нее, казалось, и думать нечего! Но я полез и потратил времени в пять раз больше
обычного.
Сарма была на своем месте. Она сидела, вся укутанная чем-то пушистым и
теплым, и руки ее были в большой и тоже пушистой муфте.
Я показал ей фотографию, рассказал о том, как живет Ри среди людей, и Сарма
слушала внимательно и долго смотрела на фотографию.
— Люди научились оставлять о себе память на бумаге! — сказала она и пока-
чала головой. — А не разучились ли они оставлять о себе память в сердцах?
Я не знал, что ответить ей.
— Люди стареют и умирают. Зеркало, запечатлевшее мгновение, имеет и цену
мгновения, и истина изображения мгновенна в нем. Вечны лишь великие деяния
людей! Понимают ли люди разницу вечного и мгновенного?
Я молчал.
— К Байколле не ходи! Не нужно ему видеть этого!
Она вернула мне фотографию, а я взглянул ей в глаза.
— Простите Байколлу! Ну сколько же можно!
— Ты так ничего и не понял! — сказала она сердито. — Я не знаю, как это
сделать! Я не умею!
— Да чего ж тут не уметь! — воскликнул я в отчаянии. — Простите — и все!
— Уходи! — приказала она. — Ты все о Байколле да о Байколле! А до меня
тебе дела нет! А знаешь ли ты мои страдания, мальчишка? Уходи!
Я все же посидел немного еще, но стал замерзать, здесь, на высоте, дул ветер,
не сильный, но холодный. Я побоялся простудиться, потому что вспотел, когда за-
бирался на скалу.
Уходя, подумал, что не скоро приду сюда снова, потому что нет ничего хуже,
чем быть бесполезным для тех, кто несчастен.
Шли последние дни декабря. Каждый день после школы я бегал на Байкал. Все
говорили, что он должен скоро замерзнуть. Но никак нельзя было в это поверить!
Байкал был теперь всегда одного цвета — сине-черный, а от сине-черного цвета до
белого, цвета льда — как представить путь?
Не верилось, не хотелось видеть Байкал заледенелым!
Было в этом что-то обидное для Байкала, несправедливое! Но предчувствие
подсказывало неизбежность иного состояния, и оно, это другое состояние моря,