Упрощенная HTML-версия
ГОД ЧУДА И ПЕЧАЛИ
ê
463
уже предвиделось в брызгах волн — были эти брызги холодными и колючими, как
осколки льда, и беляки на верхушках волн тоже казались льдинками, оседлавшими
черные валы; и особенно ветра и белые туманы над Байкалом, что будто связывали
по судьбе остывающее море с землей, уснувшей в холодной белизне.
На той скале, где летом мы часто проводили время с Другом, на одном из ус-
тупов, примерно в двух метрах над водой, стояла маленькая елочка. И вот, придя
туда однажды, я ахнул. Елка стояла вся разряженная хрустальными бусами и гир-
ляндами. Это декабрьский мороз таким образом распорядился брызгами волн! И
все подножье скалы на несколько метров вверх тоже обледенело и сверкало желтым
зеркалом, отражающим в себе и волны, и небо, и вершины скалы, нависшей над
своим подножьем.
Байкал штормил. Байкал работал. И я пытался уловить смысл этой работы.
То ли море боролось с морозом, то ли вдруг в торопливом и угрюмом беге валов
виделась непонятная спешка, словно спешил Байкал завершить что-то, что начал да
не успел к сроку.
Все другие состояния Байкала мне бывали близки и понятны, но вот озабо-
ченность и хмурость ледяной синевы были почему-то особенно близки и вызывали
странное сочувствие.
Каждым утром, выходя на улицу, я первым делом бросал взгляд под мост, в
пролетах которого от нашего дома виден был Байкал, и с радостью отмечал, что он
еще не сдался, и я махал ему рукой, обещая прибежать после, чтобы подбодрить и
просто так поприсутствовать, потому что знаю, как тяжело бывает одному в мину-
ты важных решений и трудных дел. Когда уходил с берега домой, говорил: «Ну, ты
давай держись! Главное — до утра продержаться!»
Потом оказалось, я был прав. Именно ночью, какой-то одной ночью Байкал
расслаблялся, решался на короткий отдых, и тут сонного его и сковывал мороз. Про-
снувшись утром под жестким ледяным покрывалом, Байкал, бывало, находил в себе
силы разорвать его в клочья и выкинуть на берег. Но слишком много сил уходило на
этот подвиг, и следующей ночью, выждав нужный час, мороз уже покрепче закуты-
вал Байкал в ледяной панцирь и утром не ослаблял объятий, а напротив, превращал
их в мертвую хватку, и Байкал покорялся.
В тот день, когда Ри должна была уехать на немыслимо долгое время, на две
недели, в тот последний день уходящего года Байкал был особенно тревожен. Я
пришел на станцию задолго до прихода поезда, стоял на берегу и вспоминал вче-
рашний новогодний вечер. Ри была в костюме ночи, и в ее волосах сверкал серп
молодого месяца, и когда я вдруг увидел ее около зеркала, то мне показалось, что в
зеркале она смотрит именно на месяц, и я испугался, как бы она не вспомнила чего-
нибудь лишнего... Какая она была красивая в этот вечер, разве расскажешь! Мы все
играли в «почту». У каждого был на груди номер, а почтальон разносил записки.
Я решился и написал: «Ты красивее своей сестры!» Я имел в виду старшую дочь
Байколлы Нгару. Ри много рассказывала мне о ее красоте. «А у меня брат. Ему два
года!» — ответила мне Ри, и я, чтобы не оказаться в дураках, скорее сорвал с груди
номер, может быть, она не узнала, что это я ей написал, но, проходя мимо, она улыб-
нулась мне, и я от стыда спрятался среди мальчишек.
А сейчас, за несколько минут до подхода поезда, мне было тревожно и груст-
но, и еще созвучней была тревога в поспешном беге байкальских волн, так что хо-
телось обратиться к Байкалу, как к живому, по имени и прикоснуться к нему рукой
или щекой, словно был я с ним одной породы...
У вагона я подошел к Ри и сказал: «До свидания!» Она протянула мне руку,
то есть я впервые коснулся ее руки. С этого момента, с ее прощального взгляда я
знал, что ни с чем не сравнимой пыткой будут для меня дни каникул! Но зато после
них все будет по-другому. С этим нарастающим предчувствием радости я и провел