Упрощенная HTML-версия
РАНЫ
ê
149
ржали их в заключении и придумали: хватит им зря хлеб травить. А ехать на фронт
кое-кому шибко против души. Им и хотелось еще одну тюрьму заработать. Что они
делали! Колокол станционный приволокли в вагон. Зачем уж колокол-то? Спихнули
его из вагона на первом же перегоне.
Озоровали... И вот тебе фронт, и смякли наши герои, присмирели, письма за-
строчили домой.
А я с ними. Ну, не то что я один среди них такой, были другие, но мало. А я
годистенький и крепыш такой. Это я теперь подсох после трех-то раз. Трепанули
нас разик и другой, на раз еще, может, хватило бы, а командир наш ротный меня
приметил и позвал к себе в землянку.
«Ты, — говорит, — Гневышев, бесхитрошный. Ты вот, как пахать выезжаешь.
Ты, однако, не тюремный?» — «Нет», — говорю. «Ссекут тебя скоро, — говорит, —
а ты давай ко мне ближе, пригодишься еще». И то меня нарочным в полк толкнет,
то каши ему принеси, то посадит за стол в землянке и сунет мне кружку. «Выпей,
Гневышев, ты мне ндравишься». Я с ним и в бой ходил рядом. Велит рядом быть, я
и слушаюсь. Видно, со мной и ему в этой орде было безопаснее. А раз говорит: «От-
ветственная разведка, Гневышев. Давай-ка подбирай ребят». И тут нам консервов,
сала, наварку густого, «ешьте, силы набирайте, придете, еще крепче угощу...»
— Короче, служба, короче, — перебил его Буретин. — До утра завел пластин-
ку. Потом расскажешь, а ты, Трунов, кажи-ка еще фотографию.
— Как ее покажешь сейчас, — возразил Трунов.
— А мы фонарик под плащ-палатку.
Гневышев тоже вылез из щели, сунул голову под широкую полу. Все трое
уперлись лбами друг в дружку и глядели на маленькое фото, три на пять, молчали,
поворачивая ее каждый к себе, наконец Трунов вздохнул и спросил:
— Ты правду сказал, что не спал с ней?
— Я же сказал, — забасил Буретин. — Тебе как еще надо объяснять? Что не
было — того не было. А вот любил, это верно. Я бы зачем поглядеть попросил?
— Дня не дождался, — сказал Трунов.
— Днем будет некогда, — ответил Буретин.
— Хороша, — похвалил Гневышев. —Жена, что ли?
Лейтенанты захохотали.
—Хватил, брат, — сказал Буретин. —А «хороша» — не то слово, служба. Это
женщина! Это такая женщина! Я те дам! Ты, Трунов, письмо еще дай почитать.
Трунов зашарился в кармане, бумажку, крепко помятую, под фонарик поло-
жил, и они, повздыхивая, стали читать, оттягивая ее каждый к своим глазам. Почерк
письма был четкий, уважительный к фронтовику, и у всех родилась еще большая
симпатия к женщине. Просто как рассказывает она в письме: «У меня ведь сын есть,
какая уж я заочница. Ну, коли вам посоветовали, давайте будем переписываться.
Может, вам в насмешку, а я буду писать серьезно».
— Какая-а! — почесал затылок Гневышев.
— Она такая, — сказал Буретин, — она может за всякое просто. Это знаете,
какая женщина! Это знаете, какой человек! Я ведь прямо говорю. Вот это — баба.
Баба, и только. Их много. Эту так не назовешь. Таких мало.
— А что же ты сам с ней не переписываешься? — спросил Трунов.
— Мы с ней с глазу на глаз разговоры вели и ни до чего не докалякались, —
сказал Буретин и потушил фонарик. — С глазу на глаз — так что эти письма? Да и
волновать себя не хочу.
И чтобы разом уйти от воспоминаний, Буретин обратился к Гневышеву, возоб-
новляя прежний разговор:
— Ну, так в разведку-то, служба, гулял?