Упрощенная HTML-версия
Алексей ЗВЕРЕВ
ê
150
— Я, лейтенант, в разведку ходил не раз, — заговорил Гневышев, — да только
с нее-то не шел, а ехал. Первый раз не по костям задела, да ждать долго пришлось,
крови потерял дивно. Лежу в госпитале и слова командира вспоминаю «бесхитрош-
ный» и «пригодишься». Ведь всего два слова сказал, а как выздоровел, слова-то эти
опять меня первым в разведку понесли. Ну, тут меня задело крепко, тут по костям
прошлось. А я вам... показать хочу.
— Да ну, зачем показывать, — не понял его Буретин.
Трунов знал, что хочет показать Гневышев. Он показывал и ребятам расчета, и
самому Трунову, и, когда солдат зашарился за обмоткой, Трунов поощрил:
— Покажи, покажи лейтенанту.
Ложку кустарного литья Буретин прибросил на руке и пробасил недоуменно:
— Чем же эта ложка особенная?
— Историческая ложка, — сказал Трунов, — ложка-талисман. Так ее не пой-
мешь, а давайте-ка полезем под плащ-палатку.
Ложка передавалась из рук в руки, разглядывалась всяко, круглая, на треть съе-
денная и потончавшая.
— Ага! Надпись какая-то. «И. Т. Г.» Что это означает, служба?
— Это дядю моего так звали. Это ложка дяди Ивана Тарасовича Гневышева.
— Ну так что же из того? — не понимал Буретин.
— А вот гляди, даты.
Ложку опять брали в руки и, щуря глаза, приглядывались, едва различая крепко
потертые цифры. Наконец все сошлись на том, что они обозначают 1914 — 1918 гг.
— Да-а-а, — протянул Буретин, — заслуженная ложка, ветеран. По другой,
либо по третьей войне пошла.
— Дядя мой, покойник, как на фронт взять меня, подарил ее. Я, говорит, четы-
ре года провоевал с ней, берег ее, и ты береги, и ты вернешься живой.
— Дядя-то раненый тоже был? — спросил Буретин.
— Раненый-искалеченный, а живой вернулся и пожил после еще порядком.
— И ты, значит, веришь?
Гневышев замялся, не зная, как ответить.
— Верю ли? Как вам сказать. А берегу, в этом уж будьте спокойны. Я ее нико-
му поесть не даю, ворчат на меня, а я поел—и подальше, под обмоточку. Она всегда
чуется тут. Не знаю, как этот раз, те разы проносило.
— Эка жить-то охота, — посмеялся Буретин.
— И тебе, и мне, и всем охота.
— Верь, верь, служба, — сказал Буретин, передавая ложку хозяину. — Тут все
же не разведка. Тут минометы. Издали бьем. За горками нас не видно. И зарыться
можно. Зарывайся, Гневышев, поглубже. Оно, может, и переиграешь ее.
11
Когда вошли в прорыв и окопались, Гневышев почувствовал в себе неясность.
Где-то там осталась земля своих, а еще дальше дом и семья — там все едино и ясно.
Эта же земля ночь назад была у немцев и дышала и жила иной жизнью. Вот и эта
рожь под луной, как бездна холодная, колышется — кто ее сеял? И вспахана земля
кем-то, и посеян хлеб, и выколосился на русской земле этот хлеб, и не вовсе он тебе
родня, потому что зачат он и взлелеян для другой судьбы. А ночь перевернула все, и
складываться судьбе его будет не по-замышленному. А пока не этому хлебу низкий
поклон. Там далеко, за просторами в семь ночей, там идет настоящая своя жизнь.