Упрощенная HTML-версия
РАНЫ
ê
151
И тепло той жизни дотягивается досюда. Разная была та житуха за немалую жизнь
Гневышева, а вот, поди ты, и горькое и хорошее соединились в один зов, в одну пес-
ню, которая уж три года складывается и все не кончена. Что такое с ним, мужиком,
делается — он там, там больше. И если он вдруг только тут, ему плохо, он что-то
теряет, что-то искать надо, как вот трубку эту ищет суетно по всем карманам. Для
дум ли место это, да и слышал он, что солдату на фронте и думать не о чем, кроме
как о вражине-немце, сюда все думы должны сбегаться. По рассудку оно вроде бы
и так, а по сердцу не получается. Может, Гневышев один такой, а вон те молодень-
кие... Да нет, и они не думая думают и не помня помнят о том, что там за семью-то
ночами осталось.
12
Особо хватала дума Гневышева, когда он оставался один ночью. Тянется лента
видений, и каждое из них притирается к сердцу, присасывается. А начинаются ви-
дения с дали дальней, с материной присказки, как много усилий потратила близкая
природа, чтобы жить ему сейчас. Родились у отца с матерью девчонка за девчонкой,
исполу умирали. Дородили они девок до своей изношенности и думали, что не бу-
дет уж парней, но вдруг новая полоса пришла, пошли парнишки. Первый родился
мертвенький, а другой в подполье упал и убился. В ту пору и пришла к матери бабка
Груня, лекарка от всех недугов. «Ты, говорит, Мотя, гробик-то на замок закрой, так
будет надежнее». — «На замок душу младенца!» — отмахнулась мать. «Не душу,
а смерть под замок загони». Отодрал отец от ящика пробой с наметкой, прибил к
гробику и замкнул его на черный замок от кладовки. Через год не мешкая опять пар-
нишка народился, нарекли его именем редким для села и вроде божественным —
Евлампий. Рос он хилым, вялым, гнусливым. Вяньгал по целым дням, хворал много
раз и висел на волоске от смерти, а выживал и выживал. В два года ему роток мор-
щинки стянули, личико цыплячье обострилось — собачьей старостью немочь эту
называли. И только в глазах одних посверкивала надежда — одолеет парнишка и
эту боль. Девчонок отлаживали, приобретая ему городской манной крупы, сахарку
или пряничка — и пряничек валялся день и два, пока его девчонки крадучись не
съедали. Одна печеная картошка шла впрок ему, но от нее брюхо раздувалось и,
словно не могли снести его тяжести, дужками подхиливались ноги. Шаром Евлашка
выкатывал за ворота и, удивленный широтой мира, сверкал глазами и пялил морщи-
нистый рот. Его такого или годом старше поддел однажды рогами соседний баран,
поддел крепенько, парнишка выметнулся на бревна, стукнувшись лобиком о торец.
Замершего утащили его к бабке Груне отшептывать. Злым входил в память свою
Евлашка, и, когда сестры звали его «шкилетом», в них летели камни и палки, а отец
только ухмылялся и похваливал — «так их, толстопятых, так». Как же: рос хозяин,
работник, солдат. Мать на воина с голиком бросится, отец в охапку его сграбастает и
в избу орущего отнесет и там в сумерках зимнего вечера сказку длинную расскажет.
«За долами, за горами, за высокими лесами», —мурлычет отец долго, и открывают-
ся парнишке неведомые города, села и длинные дороги, цари и царицы. Мир этот,
розовый и голубой, мерцает перед глазами, продолжается во сне.
Потом уж, за гостевым столом, отец обнимал за плечи сына и рассказывал
пьяненький:
— Счастливым будет, в рубашке родился. В поле под сосной мать принесла.
А мать добавляла:
— Как заорала — рожаю, отец за бугор убежал и переждал там до голоска его.
Счастливый, не счастливый, а жить будет.