Упрощенная HTML-версия
РАНЫ
ê
153
13
Когда Гневышев выходил в своих воспоминаниях к этой поре, он прежде всего
видел Нюрку. Нюрка тащилась тогда за ним до самого города, и он не мог ее отог-
нать, хоть и стыдно было перед ребятами. Женатик, женатик. Всего-то два месяца
на восемнадцатом, жидкий парнишка, а за ним баба тащится, потому что девкой ее
назвать нельзя. Самой Нюрке стыдно было тащиться, ей лет и того меньше, да мать
турнула — провожай, коли выскочила, провожай и провожай, коли не сумела плод
выжить. Теперь с высоты лет не может Евлампий видеть ту Нюрку без жалости, ту
бабоньку-ребенка, угловатую и неналитую. Чулки ее толстые шерстяные, ниже ко-
лен подвязанные, глаза без тоски и печали — бездумные, стыд один в них.
—Давай навинчивай до дому, — сказал ей тогда Евлампий и залез в теплушку,
и Нюрка, исполнив долг, повернулась и пошла, а Евлампий вздохнул: «Фу-ты, не
как у всех получилось».
Это сколько же, двадцать пять лет назад, узнал он, какая она есть, война. Надел
он тогда у Колчака особый военный наряд, какого больше никогда не видывал. Из
мешковины был сшит тот наряд, и как в насмешку нашиты на нем зеленые петлицы
и блестящие пуговицы. После, когда попали в руки красных, смеху сколько было,
хоть и они были не шибко нарядны. Командовал Евлашкиной ротой чех по фамилии
Буй, глупый и злой человек. Он, да еще дурачок один, да молодой адъютант запом-
нились от той поры, от короткой колчаковской солдатчины. Дурака звали длинным
прозвищем — «семь листов при одной заклепке». Раз, когда не было рядом чеха, с
дурака стащили дерюжье обмундирование, набили ветошью и привалили к березе,
примостив сверху дуракову фуражку. Как и ждали, чех издали принял чучело за
пьяного солдата, раскорячившегося у березы и неспособного стать в строй.
— Свинья! Мерзавец! В строй! — закричал чех. Солдат не двигался, и Буй
хотел уж было схватить его за шиворот, но тут же попятился, заморгал глазами и
вытер платком вспотевший лоб. И вдруг увидел в строю полураздетого солдата.
— Кто это устроил? — вкрадчивым голосом спросил его чех. — Я тебя рас-
стреляй! Это насмешка над мундир! Это военный преступлений! Это большевист-
ский зараз!
Гневышев не один стаскивал одежду с солдата, а в набивании ее ветошью не
участвовал, он дурака держал в это время и уговаривал: «Ну, смотри, заклепка, мол-
чок: придушу. Слышишь!»
— Значит сам наполнил чучело? Та-эк! — выпытывал чех. Дурак затрясся,
дико зарыдал, оглядывая строй.
— Ну! Ну! Смелоу. Покажи.
Дурак шел вдоль строя, а Гневышев насупил брози и заострил глаза, отпугнуть
своим страшным взглядом хотел, и прошел было дурак; но вернулся и указал на него.
При воспоминании той давней картины по телу Гневышева озноб прошел.
Так далеко то время, и так живо воспоминание. Гневышев перевернулся на другой
бок — ведь и уснуть надо. Что его мучает прошлое в эту ночь. «А дай буду дышать
глубже, дай вызову чертиков в глаза, пусть попрыгают, попляшут, голова зальет-
ся бездумной мутью, и тогда усну», — думал Гневышев и вызвал чертиков, и они
прыгали, корчились и рожи всякие строили, пока Гневышев держал их памятью,
и смывались забытые, и опять рота, и опять чех, и уж строится отделение, чтобы
исполнить приказ его, и гробовое молчание роты, и дрожащая нить ожидания, и
Евлашка, вовсе молодой, все еще ждущий, что кто-нибудь помешает порвать эту
связь с миром, на который он сейчас глядит. И это сказочное пришествие спасения,
невероятное совпадение случаев — прискакал штабной офицер, адъютант коман-