Упрощенная HTML-версия
Алексей ЗВЕРЕВ
ê
162
Не знал Евлашка другой красивой девки, чтобы отворачиваться от Нюрки,
только молод был, так молод, что испугался женитьбы, как пропасти какой, и в
ухарстве ребячьем вовсе не увидел Нюрки. Между тем было езжено в дом невесты,
были сговор и ряды, и в один прекрасный день посыпался золотой овес на головы
венчаных, а Евлашка все ждал, когда комиссар колчаковский появится, когда его с
другими парнями посадят на телеги, в пары запряженные, и отвезут на ближайшую
станцию. И дождался, и увез его поезд. Не оглянулся Евлашка на молодую бабу, и
забылось лицо ее, оттого, может, что не приглядывался. Тот же поезд через четыре
года привез его на захолустную станцию, и встретила его баба — другая, синегла-
зая, налитая и круглоплечая. Завлекая, баба и ребенка ему на руки сунула, счастли-
вая. И Евлампий единым коротким взглядом узнал в нем себя.
Да, вот она какой повернулась, Нюрка-то, спутница-то его вечная. Для этой,
для последней минуты, для станции захолустной и для Нюрки с сыном вспомни-
лась дурная бесшабашная молодость. Кроме как Нюрка, он жену никак не звал,
но сам же чуял, сколько много тепла в этом слове. За три десятка лет он ни разу не
спросил, любит ли она его, и не задавал себе вопроса, любит ли он, — все сводилось
к заботам о доме и семье, к хитрым сведениям концов с концами, к обманам желуд-
ков своих и ребячьих, к долгим многонедельным припасениям закусок для редких
пьяных праздников, к спешному приобретению коровенки и к скорой ее продаже,
потому что «не по силам», к ругани и крикам между собой, потому что покричишь,
так бойчее к верному решению придешь. «Нюрка, Нюрка, Нюрка! — простонал
Гневышев. —Почему же я не подумал ни разу иначе назвать тебя? Нюрка, моя голу-
бушка! Помнишь или забыла ты мою жестокость первоначальную? Я ведь ни разу
тебя не спросил об этом». Волнение, которое подарило ему воспоминание, подняло
его из щели. Он уперся в бруствер и глядел на ржаное поле, которое стало свет-
лее. То, что виделось ночью темными пятнами, были воронки. Перекрестив поле,
в разные концы его поднимались два следа танков. Посредине, как от вырытого
котлована, виднелись холмы глины. Более мелкие приметы вчерашнего боя рожь за
ночь спрятала и принимала на себя мягкое бесшумное волнение, оно неторопливо
рождалось у самой батареи, уходило в гору, и в эту рассветную пору поле казалось
просторным озером.
18
Как-то вовсе неожиданно на огневой появился старшина Трифонов. Огневая
стоит не бог знает как близко к переднему краю, а Трифонов, околачиваясь где-то
подле кухни, в делах своих ровно опаздывал: то с хлебом неладно, то вовремя каша
не сварилась, то соли под руками не оказалось. На заре Трифонова не ждали, видно,
кто-то его подтолкнул, чья-то сильная рука подействовала. В Трифонове хорошо
уживались трусость и веселость. Этот раз, как бывало и раньше, он обратился с на-
стороженной живостью к Трунову, к человеку без строгости, мягкому человеку, он
с ним на формировке все заговаривал, стараясь казаться начитанным, и все толко-
вал о какой-то пьесе, в которой Сарра Бернар рифмовалась со старой бороной. Ему
нравилась игра звуков, и только. Любил он стихи за «складность» и под хмельком
с рыданием в голосе декламировал «Девятнадцати лет после смерти отца», переви-
рал стихи безбожно, а под конец ронял голову на грудь и пускал натуральную слезу,
бормоча «вспомнишь, жизнь не мила тебе станет». Жизнь в старшине бурлила клю-
чом, и он боялся бомбежек и артобстрелов. Его кухня имела привычку отставать и
теряться по причине заготовки дров, поисков воды, а объясняться с начальством он
умел вполне искренне, дотошно и обмозгованно.