Упрощенная HTML-версия
РАНЫ
ê
169
После обстрела, который для батареи кончился благополучно, Гневышев еще
больше утвердился в мысли, что воевать минометами куда безопаснее. А для него
это как бы перекур в войне. Ему как-то живо вспомнилась работа в шахте, в Баргу-
зинзолоте. Долбишь, долбишь ее, жаришь, прогреваешь, из сил выбиваешься, дыму
наглотаешься так, что не помнишь, как сядешь в цепню и как тебя выволокут на-
верх, и после дыма-то, после чада как сладок другой дымок, перекур. И вот таким
всегда Гневышев был: хлеб так хлеб, золото так золото, не искал в жизни и побоч-
ных кривых дорог, перекуры одни были в его беспокойной жизни. А ведь там же, на
золоте, золотом-то и не занимались многие приехавшие с ним. И вспомнилась ему
то ли правда, то ли побасенка.
— Вот, может, я вам историю со спичкой расскажу, — предложил он.
— Про табак не говори, про спички можно, — поддержал Жуков.
— Эт-та, приехали мы на золото с дружками. Кто плотником, кто лесорубом
устроился, я пошел ворочать камни да землю, ворочал лето, а золото и в глаза не
видел, глубоко сидело, язва. А вот один из нас, как приехал, так сразу в сторожа
определился. Ему говорим: «Ванька, разве ты за тем тащился тысячи верст?» А он
говорит: «Ваше дело — там, мое — тут», — и весь ответ его. Мы, золотишники, так
и не добыли себе разживы, только вовсе пооборвались и попали в тот поселок, в
котором Ванька сторожем служил. Глядим — дом он сбахал огромный, две коровы
породистые и ребятишки одеты ладно. Спрашиваем: «Как это тебе удалось разжить-
ся?» — «А я, гит, со спички разжился». — «Как со спички?» — спрашиваем. «А вот
глядите как», — и с тем снял с лампы стекло, вынул из коробки спичку и подпалил
безголовый конец, прикурил скоренько и ту спичку опять в коробок сунул. «Вот так,
гит, и жил, вроде ел и пил, а спичка выручала».
— О, политик! Обхитрил нужду, — сказал Буретин.
— Тут ума и ума надо. Ведь вот как изворачивался, — добавил Жуков. —А не
про себя ты это? Вроде бы с виду похож.
— Не-е, — замотал Гневышев головой, — моя жизнь прямо шла, а иногда по-
думаю, воюет ли тот Спичкин Ванька, может, и на войне спичку отыскал.
— Это не он, Гневышев? Не твой Ванька Спичкин на формировке-то к нам во
взвод прибыл? — захохотал Буретин. — Помните Савоськина, этакий узкоглазый,
еще себя за парикмахера выдавал? Я в лагерях замаялся тогда с ним: катушку нести
не может, задыхается, падает, за сердце хватается, сопли распустит до самой ниж-
ней губы, а то и заплачет, и так-то по правде заплачет, что жалко станет. Ну, ладно,
садись, говорю, к аппарату. И тут дело не идет: клеммы перепутает, всю команду
переврет, такую дикую ахинею понесет, вот, думаю, с таким дурачком да на фронт.
Ладно, поставил его в огневой расчет, а он... да сами помните.
—Мину в ствол взрывателем опустил, — вставил Жуков. — Ладно, разряженную.
«Да ну его к такой-то матери», — заорали тогда все. А тут ребят-сибиряков
подбросили, и мы с комбатом отделались от него, взяли от нас куда-то этого Ваньку
Спичкина. И забыли вроде уж его, а тут, на передовой...
— Кухню оседлал, — вставил опять Жуков. — Черпаком орудует.
—И соплей у стервеца не стало. Белые нарукавнички, халатик на нем, и морда
такая умная и веселая, румяный да бравый такой. В очереди меня за десять человек
заметил: «А! Товахгис лейтенант, товахгис лейтенант. Я вам поболь-се, погусце».
— Хгодной взвод, хгодная батахгея, — дополнил Жуков. — Вишь, родной стала.
— Ха! Ха! Ха! Живуч, стерва, этот Спичкин, — закончил Буретин.
Трунов будто и не слушал, он небо оглядывал, услышал гудение далеких «юн-
керсов».
— В ще-ли-и! — заорал он, по фронту батареи развеивая голос свой.